Ишутин в письме, написанном им весной 1867 года из Шлиссельбургской крепости на имя председателя следственной комиссии, утверждал, что в переговорах Каракозова с конституционной партией принимал участие и Худяков. Но после того как «виновные» были уже осуждены и разосланы на каторгу и ссылку, а сам Каракозов повешен, этот вопрос уже никого не интересовал. Мы не знаем, насколько достоверны эти слова Ишутина, но представляется несомненным, что конспиративные знакомства в Петербурге, где Каракозов был новым человеком, он заводил не без помощи Худякова. Во всяком случае, последний мог рекомендовать Каракозову Кобылина как посредника.
Есть несколько указаний на то, что Худяков и Кобылин знали друг друга. Из воспоминаний Худякова видно, что известие об аресте Кобылина его очень встревожило{189}. Кроме того, Худяков рассказывает следующий эпизод, произошедший с ним во время следствия, который также подтверждает, что они были известны один другому. «Кобылин показал между прочим, — сообщает Худяков, — что к нему на квартиру приходил однажды для свидания с Владимировым человек невысокого роста с темными волосами, но лицо его было почти закрыто воротником, так что его нельзя было рассмотреть. Я подходил под эти приметы; меня одели в пальто с воротником и поставили перед Кобылиным.
— Этот? — спросили его.
Кобылин, очевидно, был в затруднении…
— Да, почти такой же рост и темные волосы.
— Вы были в доме Афанасьева на Выборгской стороне?
— В первый раз слышу, — отвечал я с удивлением.
Внезапное вдохновение, которое посещает иногда людей в трудные минуты их жизни, озарило Кобылина на этот раз.
— Нет, это не тот. У того волосы были гладко приглажены.
— Ну, у этого уже с колыбели волосы всклокочены! — воскликнули члены, и меня с торжеством отвели в номер»{190}.
Слова Худякова о затруднительном положении, в которое попал Кобылин, увидев его на очной ставке, его фразу о внезапном вдохновении, озарившем Кобылина, нельзя понять иначе чем намеки на то, что Кобылин пытался его выгородить. Появление арестованного Худякова было для Кобылина неожиданностью. Сказав о человеке невысокого роста, приходившем к Владимирову-Каракозову, он, конечно, не думал, что ему представят именно Худякова. С другой стороны, он не знал, в чем признался Худяков, и не хотел выглядеть «запирающимся» на следствии. Поэтому только после отрицательного ответа Худякова его и «озарило» «внезапное вдохновение».
По свидетельству Г. А. Лопатина, Худяков разделял надежды Каракозова на восстание в связи с покушением. Это видно из возражения Лопатина на «теоретические прощупывания» со стороны Худякова при попытке привлечь его к заговору. «…Я заявил, — пишет Лопатин, — полнейшее недоверие к тому, чтобы насильственная смерть государя, при отсутствии сколько-нибудь сильной революционной партии и при тогдашних обстоятельствах, могла вызвать в народе какие-нибудь смуты, а главное, чтобы подобные смуты, если бы они и произошли, могли повести к чему-нибудь путному…»{191}
Есть также прямые указания на то, что Худяков оказал помощь Каракозову в покушении. Трофимов так рассказывает об одном из своих разговоров с Худяковым: «На мой вопрос, каким образом при таких сильных уликах, как предсмертное показание Каракозова, что он дал ему деньги на пистолет и в его пальто стрелял, он мог оправдаться, Худяков сказал: «Чудак вы, я все это объяснял благотворительностью. Не мог же я, дескать, отказать товарищу в одолжении, не зная его намерений»{192}. У Трофимова вообще создалось впечатление, что Худяков был свидетелем покушения, так подробно он о нем рассказывал. «Да, все было бы хорошо, говорит Худяков, если бы Каракозов не сглупил; а то выбрал место, где стрелять… где толпа народа, и пистолет заряжен двойным зарядом, так что при выстреле из одного ствола у него вырвало его из рук[5]. Все это можно бы было устроить лучше; можно было сходить двоим, троим, у одного подтолкнули, другой бы выстрелил. Государь постоянно гуляет по Английской набережной один; тут можно было бы убить его наповал без всякой помощи. Пожалуй, Каракозов устроил бы все это лучше, но он спешил потому, что ему нельзя было долее оставаться в Петербурге без паспорта»{193}.
Из этого рассказа трудно сделать вывод, что Худяков противодействовал Каракозову. Наконец он сам писал в своих воспоминаниях: «Если бы не ненависть к комиссии, то, кажется, я сознался бы во всем, что могло вести меня одного на виселицу»{194}.
Если сопоставить все заслуживающие доверия свидетельства, то можно заключить, что Каракозов, по скрыв от ближайших товарищей своего намерения и объяснив, с чем именно оно связано, действовал все же на собственный страх и риск, имея в виду освободить их от всякой ответственности за эти действия в случае неудачи. А при удачном исходе покушение, по его мысли, разделявшейся и Худяковым, должно было принести существенную пользу социалистическому движению. Это объясняет и кажущееся противоречие в отзывах Худякова — с одной стороны, он говорил о преждевременности покушения, а с другой — оказывал Каракозову помощь.
Замысел Каракозова и Худякова был утопичен. Это продемонстрировал опыт народовольцев, которые пятнадцать лет спустя в более благоприятной обстановке и при значительно большей организованности движения казнили Александра II, однако переворота этим не вызвали.
«Террор, — как отмечал В. II. Ленин, — был заговором интеллигентских групп. Террор был совершенно не связан ни с каким настроением масс. Террор не подготовлял никаких боевых руководителей масс. Террор был результатом — а также симптомом и спутником — неверия в восстание, отсутствия условий для восстания»{195}.
История ишутинско-худяковского заговора и покушения Каракозова служит наглядной иллюстрацией ленинского анализа причин, породивших террористическую тактику.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СЛЕДСТВИЕ И СУД
Что касается до их показаний, то они делались иногда вследствие незнания законов (столь общего в Российском государстве), многих улик (например, найденной шкатулки с письмами и вещами), а еще больше вследствие недоразумений, посеянных Мотковым; наконец, и оттого, что даже умный человек очень быстро глупеет в крепости.
На след Худякова III отделение напало очень скоро. И было это так.
Привезенный туда Каракозов назвался окончившим гимназию бывшим крепостным крестьянином Алексеем Петровым. Откуда он родом — отвечать отказался. Утверждал, что соучастников у него не было и о его намерении никто не знал. Составили акт о найденных при нем вещах и бумагах, допросили свидетелей покушения, и дело было передано в высочайше учрежденную следственную комиссию, возглавлявшуюся П. П. Ланским.
Здесь Каракозов объяснил, что в Петербурге он недавно, что целью его было сближение с рабочим народом, для чего сам он работал на поденщине, а проживал, не предъявляя документов, в трактирах, харчевнях, питейных лавочках{196}.
Петербургской полиции немедленно дано было распоряжение произвести розыски «во всех гостиницах, ресторанах, трактирах, харчевнях и других заведениях, а также в частных домах», чтобы найти следы проживания «преступника» и. знавших его людей{197}. Были вызваны все владельцы оружейных лавок, выясняли, где и когда куплены пистолет и пули.
А тем временем в следственной комиссии продолжались непрерывные допросы неизвестного. На третий день, 6 апреля, начальник III отделения и шеф жандармов В. А. Долгоруков докладывал царю: «Преступника, называющего себя Алексеем Петровым, допрашивали целый день, не давая ему отдыха; священник увещевал его несколько часов; но он по-прежнему отрицает и ничего нового не показывает. Допрос продолжается. Розыски по городу также ни к чему удовлетворительному не привели»{198}.
5
Худяков утверждает, что если бы Каракозов зарядил умеренно пистолет, то Комиссаров не мог бы помешать ему, так как Каракозов был силен и успел бы выстрелить из другого ствола. —