Эти показания, плод минутной слабости, стали для Худякова источником мучительных страданий. «Меня отвели в каземат, — пишет он, — совершенно убитого нравственно и физически: с отчаяния я решился прекратить свою жизнь»{216}. Но в условиях неусыпного наблюдения самоубийство не удалось.
На третий день, 28 апреля, он отказался от этих показаний. «В объяснении своем от 25 апреля, — заявил письменно Худяков, — находясь в крайне болезненном состоянии, я наклеветал как на себя, так и на своих знакомых… Это с моей стороны был самый черный поступок малодушного человека, желающего свою вину облегчить клеветою на других»{217}. И напрасно члены следственной комиссии в тот же день составили акт, будто «домашний учитель Иван Худяков при словесных расспросах его по содержанию данных им 25 и 26 апреля показаний, разъясняя их в подробности, таковых не отвергал, в чем нижеподписавшиеся и положили составить настоящий акт»{218}, — официальный отказ от показаний, а не акт, являлся для суда документом. Но, утратив свою силу для суда, эти показания могли быть использованы для допросов других лиц как улика. «…Очные ставки и показания москвичей, — говорил Худяков в воспоминаниях, — убедили меня в том, что и моя ошибка вредна многим: мало того, она уже перестала мне казаться ошибкой и представлялась как самое наглое и подлое преступление… Мой проступок казался мне столь громадным, столь бесконечно преступным, что ни ночью, ни днем, ни на минуту я не был в нравственно спокойном состоянии»{219}. Он лишился сна, не мог читать и едва не сошел с ума.
Но больше следователям не удалось вырвать у Худякова ни одного слова, которое могло бы принести малейший вред его товарищам или приподнять завесу над тайнами революционного подполья. Его ответы на допросах были дерзкими и насмешливыми. И если, например, генерал Огарев, любивший похабные разговоры, замечал, что «нигилистки живут по пословице: «Чей бык ни скачет, а телята наши», то Худяков обрезал его таким ответом: «Ваше превосходительство, вы говорите, как эксперт в этих делах»{220}. И когда комендант Алексеевского равелина, куда Худяков был переведен за свое «запирательство», говорил ему: «Захотели вы быть умнее нас», он отвечал посмеиваясь: «Удивительно! Какова дерзость!»{221} И поведение Худякова на следствии помогло справиться со своей растерянностью многим из арестованных.
Все попытки Муравьева добиться нужных ответов от Худякова кончались крахом. Он пробовал действовать угрозами, грубостью, но ничто не помогало. Наконец, он решил перейти к «отеческому» тону, обещал ходатайствовать за Худякова перед государем, предложил провести допрос с глазу на глаз без участия других членов комиссии. «Чтобы посмеяться над Муравьевым, — пишет Худяков, — я отвечал ему самым почтительным тоном: «Сочту долгом все чистосердечно изложить лично вашему высокопревосходительству»{222}. Но этот допрос лишний раз убедил Муравьева, что ему от Худякова ничего не добиться. Он потребовал, чтобы Худяков письменно изложил свой образ мыслей. И Худяков не мог отказать себе в удовольствии высказаться хотя бы как поборник политической свободы и конституции.
Из этого иногда делают вывод, будто его взгляды действительно ограничивались только стремлением к политическим преобразованиям и что социалистом он не был. Но вся его деятельность, все его книги для народа говорят о другом. Да, кроме того, и сам Худяков в своих воспоминаниях раскрыл свой замысел: он предположил, что это его показание затребовано по приказу царя, и счел, что это удобный случай, чтобы доказать необходимость политических свобод для расцвета России, «Теперь мне представляется вопрос, — писал он в «Опыте автобиографии», — хорошо ли я сделал, дав такое показание? Ведь оно не увлекло государя к реформам… Стало быть, оно было бесполезно». Но с этим он не мог согласиться. «Кто знает, может быть оно принесло пользу кому-нибудь из придворных, кому-нибудь из низших офицеров крепости и комиссии, которые вообще люди малообразованные. Наконец, несомненный факт той пользы, что я могу упомянуть о нем теперь»{223}.
Впрочем, утопическим представлением, будто неопровержимость логических доказательств имеет свою силу и над властвующими особами, страдал далеко не один Худяков. Но царствующие всегда делали вид, что они знают нечто такое, чего не знают простые смертные и что побивает логику последних.
Четыре месяца велось следствие в комиссии. В конце концов Муравьев, рассчитывавший вначале раскрыть польские корни заговора и бросить тень на своих личных врагов из придворной знати и высшей бюрократии, убедился, что так далеко ему пойти не позволят, и утратил интерес к делу. К этому прибавилось еще и то, что не удавалось ни от кого из обвиняемых получить прямых признаний в соучастии с Каракозовым.
Не смог Муравьев добиться и того, чтобы дело слушалось по старым судебным уставам, то есть так же, как велось следствие. Новые судебные уставы, утвержденные царем, неловко было сразу же и нарушать перед лицом Европы. Для слушания дела был назначен верховный уголовный суд. Возглавлять его полагалось председателю Государственного совета, им был великий князь Константин Николаевич. Но так как его имя фигурировало в деле в связи с «константиновской партией», к тому же он был братом царя, а суд должен судить цареубийцу, то было сочтено неудобным предоставить ему председательское кресло в суде. Князь П. П. Гагарин был поэтому назначен вице-председателем Государственного совета, а потому и председателем суда.
Материалы следствия во второй половине июля были пересланы министру юстиции Д. Н. Замятнину. На суде он выступал в качестве государственного прокурора. Теперь Муравьев торопился. Следствие фактически не было закончено, оно продолжалось и после открытия судебных заседаний, когда Муравьеву приходилось просить у Гагарина разрешения для дополнительных допросов то одного, то другого подсудимого «по вновь открывшимся обстоятельствам». В Московской следственной комиссии следствие еще было в самом разгаре, его наспех сворачивали. Также наспех было составлено обвинительное заключение и передано суду 34 человека. Судьба остальных решалась административным порядком — ссылкой, отдачей под полицейское наблюдение и т. д.
Подсудимым разрешалось выбирать себе адвокатов. Худяков остановился на В. П. Гаевском, либеральном деятеле и литераторе. Однако ни один из защитников не мог за неделю, оставшуюся до суда, ознакомиться полностью со следственными материалами, которые насчитывали несколько тысяч листов.
18 августа 1866 года начался суд над Каракозовым, Худяковым, Ишутиным, Странденом, Юрасовым, Загибаловым, Мотковым, Шагановым, Николаевым и Кобылиным. Но приговор был вынесен только двоим: Каракозову — смертная казнь через повешение и Кобылину — оправдательный приговор за отсутствием юридических доказательств.
3 сентября в 7 часов утра на Смоленском поле Каракозову был публично прочитан приговор, и, как говорилось в протоколе об исполнении приговора, «Преступник был возведен на эшафот палачами, которые совершили над ним смертную казнь повешеньем»{224}. Министр внутренних дел П. А. Валуев записал в дневнике этот факт. «Стечение народа было большое, — отмечал он. — Толпа вела себя чинно»{225}.
А за день до казни Каракозова, 2 сентября, в Александро-Невской лавре торжественно хоронили Муравьева Вешателя. На похоронах присутствовали царь, великие князья и принцы. Не довелось палачу пережить свою жертву.
Еще одним днем раньше у ворот Летнего сада, где Каракозов покушался на Александра II, происходила церемония закладки часовни в память «чудесного избавления» царя.