И наконец, несколько слов об О. А. Моткове. Вскоре после того, как Худяков был отправлен из Нижнеудинска, туда прибыл Мотков с партией ссыльных. На этапном пункте он обменялся документами с ссыльнопоселенцем Бачинским, то есть при перекличке назвался вместо него, а затем бежал. В двадцатых числах апреля 1867 года, через месяц после побега, он был задержан вблизи Иркутска и снова арестован. А спустя несколько месяцев Мотков умер в иркутской тюремной больнице от туберкулеза.
Из остальных, привлекавшихся по делу Каракозова, — кого отправили в ссылку, кого выслали по месту рождения, кого оставили под надзором полиции в Москве и Петербурге. Одни отошли от движения, другие стали участниками революционной борьбы последующих десятилетий. О всех не расскажешь. Последуем же за Худяковым, отправленным в Якутск в лютую зимнюю стужу.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
НА ПОЛЮСЕ ХОЛОДА
Если вас спросят: кто самый несчастный человек на свете, — отвечайте: тот, кто поставлен в бесконечно-бессрочное бездействие и гниет заживо не от отсутствия сил и способностей, а от отсутствия возможности употребить их в дело.
В Иркутск тем временем пришло распоряжение III отделения генерал-губернатору Восточной Сибири М. С. Корсакову. «Его императорское величество, — говорилось в нем, — высочайше повелеть соизволил: вменить вашему превосходительству в обязанность назначить Худякову одно из таких самых отдаленных мест Сибири, с которого бы он не мог ни под каким предлогом скрыться, и с тем, чтобы Худяков оставался под строгим вашим наблюдением и без разрешения вашего никогда и никуда не отлучался с назначенного ему места жительства»{233}.
Корсаков и назначил такой пункт, откуда и побег был невозможен и где в те времена человек оказывался заживо погребенным. Это был «город» Верхоянск, расположенный на Полюсе холода, здесь зимой температура доходила до 70 градусов. Якутскому губернатору предписывалось отдать Худякова в Верхоянске «под личную ответственность земского исправника или особого надежного лица, а вместе с тем иметь и со своей стороны постоянное бдительное и строгое наблюдение за Худяковым» и доставлять ежемесячно в Иркутск «надлежащие о его поведении сведения»{234}.
Но не назначенный ему строжайший режим и не суровые условия Крайнего Севера оказались роковыми для Худякова, а то страшное безлюдье, в какое он попал, и та бездеятельность, на которую он был обречен.
В. Ногин, отбывавший ссылку в Верхоянске в девяностых годах XIX века, то есть спустя тридцать лет после Худякова, так описывает это место: «По переписи 1897 г. в Верхоянске было 59 дворов с 356 человеками населения. Название «город» не подходит к Верхоянску; не вяжется с ним и слово «деревня». По внешности самая плохая русская деревня выглядит лучше его. Это якутское зимовье, куда были перенесены административные учреждения округа почти безлюдное летом, когда якуты уходили в летники на сенокос»{235}.
Сам Худяков рассказывал в «Кратком описании Верхоянского округа», что все население Верхоянска в 1867–1868 годах составляли пятьдесят якутов и несколько русских семей. Ни одного политического ссыльного, с кем бы мог Худяков перекинуться словом, тогда в Верхоянске не было. Русское население, состоявшее из исправника и считанных семей поселенцев, почти что ассимилировалось по языку. На всем Крайнем Севере не было ни одной школы. В этой обстановке и должен был коротать свои дни Худяков.
22 февраля 1867 года в сопровождении офицера и двух казаков Худяков был отправлен из Иркутска в Якутск. «По строгости предписаний, — писал он, — офицер, которому меня сдавали, заблаговременно распорядился везти меня с обнаженными саблями»{236}. Приказ, однако, выполнен не был из-за жестоких морозов.
Около трех недель длился путь до Якутска по пустынному унылому тракту. В Якутск Худяков был доставлен 11 марта.
И уже через два дня началось «бдительное и строгое наблюдение»: к Худякову был подослан шпион-осведомитель, столоначальник канцелярии Якутского губернатора А. Трофимов, который первую свою запись о разговоре с Худяковым пометил 14 марта. «Я выдаю себя за поляка, — сообщал Трофимов. — Высказывал ему свое убеждение, что рано или поздно Польша будет существовать и что в России необходим новый порядок». Трофимов действовал осторожно, назвал себя Трохимовичем, рассказывал, что участвовал в восстании 1866 года за Байкалом, что в Якутске есть кружок ссыльных и что через него, Трохимовича, «политические преступники» ведут переписку. Все это он раскрывал Худякову не сразу, стремясь расположить его к себе и добиться доверия. «Разумеется, — писал он, — подобные убеждения я высказываю ему двусмысленно и полунамеками, так, чтобы он мог только догадаться. По мере сближения с ним я буду увеличивать свою откровенность». И Трофимов добивался своего. «Мои двусмысленные выражения на счет русского правительства ему ужасно нравятся, — отмечал он»{237}.
Сближению Трофимова — Трохимовича с Худяковым помогало то обстоятельство, что Худякову разрешили жить вне острога, как следовавшему на поселение, и жил он у Трофимова. Видимо, все это было специально подстроено. Худяков же считал эти «послабления» результатом ходатайства его иркутских друзей, имена которых назвать Трофимову отказался, несмотря на все ухищрения осведомителя.
16 марта Трофимов уже записывал: «Со мной делается больше и больше откровенным»{238}. В Якутске Худяков пробыл не более недели и в сопровождении Трофимова был отправлен в Верхоянск. Последнюю запись, не имеющую даты, Трофимов делал уже «в дорожном костюме»{239}.
Сведения, собранные Трофимовым, представлялись якутскому и восточносибирскому начальству столь важными и открывающими новые обстоятельства каракозовского дела, что М. С. Корсаков лично повез их в Париж и передал находящемуся там начальнику III отделения, не дожидаясь общей докладной записки Трофимова, написанной уже после его возвращения из Верхоянска — 4 мая 1867 года{240}. Но в Петербурге считали все дело конченым, никаких дополнительных расследований производить не собирались, и вывод из донесений Трофимова был один — необходимо строжайшее наблюдение за Худяковым, его перепиской и связями.
Дорога от Якутска до Верхоянска была еще более тяжелой, чем из Иркутска в Якутск. В «Опыте автобиографии» Худяков упомянул, что сопровождавший его чиновник — это и был Трофимов — назвал езду в Верхоянск «хуже каторжной работы»{241}. Но, видно, слишком заманчивы были награды и повышения, которые сулил ему этот каторжный труд, чтобы от них отказаться. На следующий год он снова прибыл в Верхоянск, и в Петербург было отправлено его новое донесение. Но об этом дальше.
Худяков, как сообщал Трофимов, переносил свое положение равнодушно, интересовался только книгами. «Во время дороги, — докладывал Трофимов, — Худяков был весел и почти постоянно пел; только подъезжая к Верхоянску, он начал выказывать некоторое утомление»{242}. Тогда Худякова еще не покидала надежда, что его положение может измениться, что его либо переведут в более благоприятные условия, либо вовсе возвратят из ссылки. «Все будет зависеть, откуда ветер подует — понимаете?» — говорил он Трофимову{243}.
7 апреля Худяков был доставлен в Верхоянск. Трофимов, находившийся там дней десять-пятнадцать, продолжал свои наблюдения. Он сообщал, что добился согласия Худякова пересылать через него письма и что Худяков просил его печатать под своим именем то, что он напишет для печати. Но, как видно, Худяков все же не рискнул воспользоваться «любезностью» Трофимова.