Уровень университетской науки стал для него пройденным этапом. Он тяготился лекциями и, занятый самостоятельным изучением народной словесности, не явился на переходные экзамены с третьего па четвертый курс. По университетским правилам он подлежал исключению. Но по недосмотру канцелярии ему был выдан новый билет. Это все же не спасло Худякова от исключения, столь же случайного, как и получение билета.
Уехав па зимние каникулы 1861/62 года в деревню для сбора этнографических материалов, он оставил студенческий билет у одного из своих товарищей. А тот привял участие в демонстрации против профессора Б. Н. Чичерина и явился на нее с билетом Худякова. Все билеты у участников демонстрации были отобраны полицией, и тогда обнаружилось, что в факультетских списках Худякова нет, а значится он только в списках инспектора. После этого он был исключен окончательно.
Исключение не лишало Худякова права сдать экстерном кандидатские экзамены. Он вообще без труда отказался бы от диплома — для него это было чистой формальностью, его знания превышали университетские. По диплом был необходим как материальное основание для «более серьезной научной деятельности»{39}. К тому же примешалось и новое обстоятельство. Живя в деревне у своего товарища Гололобова, он влюбился в его сестру, Елену Васильевну, рассчитывал сделать ей предложение, а для семейной жизни также требовалось материальное обеспечение.
«Нужно было слишком сильное чувство, — писал Худяков, — чтобы подвинуть меня на такую ненавистную вещь, как экзамены. Чувство, которое я к ним питал, равнялось отвращению к пытке»{40}. Это не был страх перед «провалом» или волнениями, от которых у одних заплетается язык, у других исчезает память, у третьих — логическое мышление. Это был глубокий внутренний протест против чиновничьего формализма, против заказных казенных ответов, которые, когда Худяков учился в гимназии, нимало его пе смущали. «Но с тех пор, — писал он, — как только я стал заниматься самостоятельно и получил уважение к себе, нравственное мое чувство возмущалось против такого насилия»{41}.
По существовавшим правилам в Московском университете он, как исключенный из него, мог сдать кандидатский экзамен только через полтора года, к тому же с угрозой провала у Леонтьева, отличавшегося мстительностью. Петербургский университет был закрыт после студенческих волнений, и, хотя выпускные экзамены в нем принимались, Худяков об этом не знал. Оставался Казанский университет, куда он и обратился.
Здесь вначале все шло преблагополучнейшим образом. Он написал диссертацию, удачно сдал основные экзамены. Оставался экзамен по греческому языку. Он-то и оказался камнем преткновения. Худяков знал греческий довольно слабо, но ничуть не хуже всех других. Невзлюбивший Худякова профессор Углянский поставил ему неудовлетворительный балл, почти не спрашивая. Худяков казался ему «петербургским революционером», и к тому же он считал оскорбительным для чести Казанского университета, чтоб студент третьего курса из Москвы сдавал здесь на кандидата. Изменить положение мог только экзамен на факультете. Но декан профессор Н. Н. Булич ответил на просьбу Худякова уклончиво, и, взбешенный, он забрал документы, несмотря на уговоры В. И. Григоровича, убеждавшего его, что факультет поставит необходимую оценку.
Рушились и другие надежды Худякова. Гололобова не ответила на его чувство, она любила другого. Надо было начинать новую жизнь, не рассчитывая ни на диплом, ни на личное счастье. Эта новая жизнь началась в Петербурге, куда Худяков отправился, имея звание домашнего учителя, которое только и мог получить вместо университетского диплома.
«Осенью 1862 года я приехал впервые в Петербург, — рассказывал он в воспоминаниях, — и приехал по-своему богачом. В кармане у меня было до 80 рублей (эти деньги были отчасти заработаны летом на уроке). Однако я сумел их тотчас же употребить на издание третьего выпуска сказок, так что на руках у меня не осталось ни копейки, а впереди был только один долг в типографии»{42}. От хронического безденежья он бедствовал еще больше, чем в Москве.
В Петербурге Худяков близко сошелся с так называемым сибирским кружком — группой молодых людей, уроженцев Сибири, впоследствии видных ученых, писателей и общественных деятелей этого края, Г. Н. Потаниным, Н. М. Ядринцевым, Ф. Н. Усовым, Н. И. Наумовым и др. Вместе с ними он и поселился.
Позже, вспоминая об этом времени, Потанин писал, что Худяков жил беднее всех из их весьма бедствовавшего кружка. «В его маленькой комнате стоял стол на четырех ножках, из которых одна была сломана, и потому был устойчив только в том случае, когда был прижат в угол, и еще стул. Худяков спал на огромном ящике, наполненном его книгами, исполнявшем, таким образом, два назначения — кровати и библиотеки. Питался он еще хуже нас, у него не хватало денег на картофель, и ежедневное меню его состояло только из ситника с маслом»{43}. Да и сам Худяков не скрывает, что первое время в Петербурге ему «по целым дням приходилось сидеть совершенно голодным»: за пять месяцев он обедал не более двух раз, да и то в гостях{44}. Но он давно уже привык равнодушно относиться к житейским лишениям.
«Такие бедствия не останавливали, однако, моего археологического жара, — подтрунивал он позже над собой, — я даже задумал издавать специальный журнал по народной поэзии: истинное безумие для человека, не имеющего гроша!»{45} Действительно, в делах Петербургского цензурного комитета В. Г. Базанов нашел прошение Худякова, датированное 17 сентября 1862 года, о разрешении издавать журнал «Сказочный мир», первую книгу которого он рассчитывал выпустить уже в ноябре того же года. К прошению была приложена и программа журнала. В нем предполагалось печатать исследования по фольклору и материалы как русской народной поэзии, так и устного творчества других народов. Библиография трудов по этой проблематике должна была составить последний отдел журнала.
Однако ходатайство Худякова не встретило отклика в бюрократических сферах. Министерство внутренних дел вкупе с III отделением сочли «неудобным вообще вверять студентам, до воспоследования новых правил книгопечатания, издание журналов»{46}, Замысел Худякова не состоялся.
Гонимый нуждой, молодой ученый пытался было устроиться на государственную службу — поступить на должность дежурного в Публичную библиотеку. Но и эта попытка кончилась ничем.
Специалист по славяноведению профессор И. И. Срезневский, один из крупнейших ученых того времени, убеждал Худякова, что перед ним один только верный путь — держать экзамены на кандидата в Петербургском университете, и обещал, что все отметки будут поставлены без опроса. Но до экзаменов надо было дожить — они бывали в конце весны, а впереди была еще зима 1863 года.
Выручило Худякова пособие Литературного фонда. Но ушло оно на новые типографские расходы. Худяков выпустил книгу «Материалы для изучения народной словесности». В нее входили болгарские, сербские и финские сказки, полученные от профессоров Ф. И. Буслаева и В. И. Григоровича, записи сказок Потанина и исследование самого Худякова «Смерть Святогора и Ильи Муромца». Очевидно, это были материалы, намечавшиеся в первую книгу «Сказочного мира».
В это время Потанин представил Худякова в Русское географическое общество, где имелся особый Этнографический отдел, который и поручил ему составить свод русских загадок. Худяков с присущим ему пылом принялся за работу. А Срезневский по-прежнему настаивал на своем. «Да бросьте вы свои загадки, — убеждал Срезневский, — выдержите лучше на кандидата. Вы еще молоды: двадцати одного года вы будете кандидатом, двадцати двух — магистром, двадцати трех можете быть доктором, двадцати четырех — академиком»{47}. Он видел в Худякове вполне зрелого ученого, человека выдающегося таланта, которому ничего не стоит сделать блестящую научную карьеру. Но Срезневский не разглядел главной черты в характере Худякова: его интересовала наука сама по себе, а не ученая карьера, какой бы заманчивой она ни была. Он не способен был и на другое — для личной выгоды бросить на полпути начатое дело. «…Экзамены начались, а я все сидел над загадками…»{48} — писал Худяков.