Всегда с костылем ходил. Но не опираясь, а наперевес. Как с винтовкой. И этих костылей о всякий разный народ переломал множество. И требовал, год за годом, бумага за бумагой, от государства, чтобы оно выдало ему, фронтовику, орденоносцу, инвалиду второй группы, соответствующий автомобиль. А государство ему сказало: «Э нет... Знаем, зачем тебе автомобиль нужен. Чтобы людей давить». И не дало. А коляску инвалидную с ручным приводом — да на! Хотя нужна она ему была меньше, чем таракану институтский диплом. Он ведь, ежели догнать кого надо и в морду дать, несмотря на всю свою увечность — всегда догонит и даст. Лишь на меня и бабку руки никогда не поднял. Единственный только раз в великом гневе топор метнул. С порога через всю избу. В божничку. Напополам. Маленький был, не знаю, чем ему Бог-то не угодил.
Коляска... Огромная четырехколесная дура с рычагами, багажником и мной на мягком сиденье. Получили, перегоняем домой. Рычаги тугие, дед довольный, дорога в гору, мне восемь лет, путь неблизкий.
— Давай-давай, шарлатан! Токо так, бля! Токо пердячим паром! Нам отсюда до туда — ровно три моих муда!
Смеется. Это редкость. Обычно щерится вставной своей волчьей челюстью. Волчьими глазами даже на редиску, когда ест, смотрит.
Дед... Помочиться утром пошел, поскользнулся, промахнулся рукой-то по столу, а виском об угол — попал.
Дед... Злой, жестокий и жадный. В душу убитый и в тело много раз раненный.
Дед... Вот допишу сейчас, и пусть еще один малый памятник тебе будет. Ты не знал, а я твой внук был и есть. Коляску твою, в которую ты так и не сел ни разу, лет пять в стайке стояла, мы с бабкой после твоей смерти какой-то калеке отдали. Бабка жива была еще десять лет. Нет, двенадцать. Тебя жалела. И слова о тебе худого никогда не сказала. Я — тоже.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Я — самый стойкий из родившихся ночью. Слева и справа от меня мерли и помирали, вытягивались и коченели, их уносили и уносили. Не получившись, они уходили туда, откуда пришли. Им не показывали игрушек и пеленали их с головой. Легкой дороги вам, братки! Крыльев вам ангельских, облаков пуховых желаю. Короткой дороги вам и яркого солнца на веки вечные...
А я — самый цепкий из тех, кто выжил. Я на няньку старую смотрю не мигая, и на лампочку смотрю не мигая, и чувствую, как зубы во рту растут и как руки друг друга находят, и как только жрать захочу — диким криком ору изо всех моих сил, и всегда диким криком орать буду, пока зубы и руки не вырастут.
А я самый безнадежный и синий был из тех, кого вынули. Из тех, кому не рад был никто. Из тех, на кого не надеялись. Помнишь меня, шестнадцатый, с плечиком покалеченным? Помните меня, девятый с десятым, близнецы, мальчик и девочка, пупсики красные, полтора килограмма на двоих? Берега вам пологого, братки. Яркого солнца на веки вечные...
А я... Я самый-самый буду за вас! Я руками, зубами, я криком диким, глазами белыми и ртом хватающим — останусь и выживу. И то место, которое я займу, — будет моим. Та погода, что стоит за окном, — будет моим. Не яркое и не вечное, но я чувствую его кожей — солнце!
Прощайте, братки... Когда мы увидимся, я расскажу вам то, что узнаю. Я покажу вам руками, и вы поймете. Я объясню на словах и не утаю ничего. Когда мы встретимся там, где нас нет.
Короткой дороги вам!.. И долгой дороги мне...
ЕВРЕЙСКАЯ СТАРОСТЬ
Таки он наступил мне на ногу, я понимаю, он не специально, а может, не понимаю, и он специально, а может, это я сунул под его ногу свою, впрочем, мне не больно, просто обидно, но совсем не больно, лично мне не больно, больно моей ноге, хорошо, что их две и второй не больно, то есть больно, но не потому что наступили, нет-нет, а потому что наступили годы, когда уже больно все, и даже просто стоять, и просто думать, и тем более думать стоя, и думать кто я, что я и зачем я в этом трамвае, куда я в этом трамвае и куда этот трамвай со мною внутри, наверно, надо было пешком, да-да, не ползком, червячком вдоль путей, а пешком, молчком, костыляющим старичком поперек дорог, мне ведь некуда торопиться, мне ведь уже, с какой стороны ни глянь, шестьдесят шесть, и скоро будет, как ни верти, шестьдесят девять, а потом снова ноль, и меня свалят к тем, кому уже не больно и не обидно, кого потеряли все, но не ищет никто, потому что все они тут, хотя все уже давно там, где играют на арфах и смотрят сверху, как мы едем зайцами неизвестно куда со скоростью двадцать четыре часовых оборота в день, и в ночь, и сутки через трое без выходных, без отпуска и без какой-либо перспективы роста, и веса, и здоровья вообще, и в особенности в старости, в частности, и все это вместе называется жизнь, которую мы смерть как любим, и не хотим, чтоб кончалась, даже когда не можем продлить, и поэтому плачем, когда нам говорят — рак, и называем врача овном, и хватаемся за любую соломинку, лишь бы допить мутные остатки на дне, и готовы сдохнуть, лишь бы не умереть, ведь там неизвестно что, а тут известно кто, с кем и где, и футбол, и пиво, и первая утренняя затяжка, и вечерняя на колготках, когда спишь вдвоем на бегу за себя и за ее парня, когда судьба к тебе передом, задом и мокрым ртом, когда впопыхах рвешь с бедер и мечешь в угол, когда хочешь, можешь и делаешь так, что она кричит именно потому, что ее заткнули, и быстро хорошо все-таки бывает, когда есть навык и чувство чувства, и много быстро хорошо бывает, если нет свидетелей и противопоказаний, которые довольно скоро возникают в виде детей, одышки и ограниченной стойкости вводимого контингента, каковой по-прежнему велик и даже где-то ужасен, но коего в койке кое-когда не вполне хватает для полного заполнения, что приводит к разрыву соединительных тканей брака в виде житейского судейского брека ввиду обоюдного нежеланья сторон получать наслажденье от жалких потуг, в кои коитус превратился не столько со временем, сколько с пространством, которого в доме все меньше, а в опустелой душе все больше, паскуднее и грязнее, потому что остались одни следы от того, что ушло и больше никогда не вернется, а именно — такой наивной херни, как любовь, такой милой хрени, как вера, и такой фигни, как надежда, которая теперь остается лишь на него: может быть, он перестанет стоять на моей ноге, может быть, он извинится, и может быть, это он не специально...