— ...о том моменте, когда вы впервые ощутили себя певицей. Вот как это было? И вообще, когда и почему юная девочка вдруг решила, что главное в ее жизни — голос?
Пугачева смотрит на меня словно на недоумка. Потом — любимый ее жест в общении с журналистами — двумя пальцами, указательным и большим, измеряет высоту моего вспотевшего лба. Очень маленький полученный результат разглядывает с сочувственным сожалением.
— А ты сам, что ль, не помнишь, дятел? Отшибло? Чего глупые вопросы-то задаешь?
Не отшибло. Я прекрасно все помню. Но не могу же я написать дорогим читателям, что... Нет. Разумеется, не могу.
— Ну напиши ты правду хоть раз! А, Женьча? Пускай узнают! И мне приятно будет. Не ломайся, скромник, чего ты?
Действительно, чего я? В самом деле, я ж не хрен проездом с бугра. Сколько лет уже с близкого расстояния гляжу на это лицо, юное, зрелое, пополневшее, похудевшее, с щербинкой между зубов, без. Не знаю. Не уверен. Не собирался. Блин! А в натуре! Взять, что ли, да написать, как все было? Ведь было же. Хоть и очень-очень давно...
Лет эдак сорок уже? Да, с хвостиком. Да, с поездом утренним. Да, с чемоданчиком в лагерек приперся, директрисе доложился, вот он я, молодой ваш кадр, вот она, юная трудовая книжка, принимайте торжественно в коллектив, выдавайте немедленно дудку и барабан. Денно готов и нощно воспитывать тех, кто всегда готов. Комсомолец, да. Студент, да. Не спортсмен, нет. Разве что пулечку под портвешок расписать. Какой-какой мой отряд? Первый? Самые мелкие? Грудные ленинцы с нагрудным Лениным? Что ж... Пожалуй что, в самый раз.
Сперва знакомиться. В основном Сережки и Ленки. Один крошечный Ардальон, внук профессора. Сорок серьезных глаз на уровне моих коленных суставов. Двадцать пальцев в носах. Подрастающее прямо на глазах поколение. Я пыльный, небритый, незнакомый, но они смелы, требовательны и громки. Обступили, затормошили.
— Дядя Женя, а вы наш руковожатый?
— Дядя Женя, а сегодня радуга будет?
— Дядя Женя, а это у вас усы или грязь?
— Дядя Женя, а мы пукаться... Ой! Хи-хи! Мы купаться когда пойдем?
— Дядя Женя, а у лошадков бывают няни?
— Ну-с, ребятки... Значица, так... Я ваш вождь, радуги не будет, это усы, а пойдем мы сегодня в лес. Охотиться. На грибы.
— Уррррра-а-а-а!!!
Все, кроме Ардальона. У него на носу очки, а перед носом толстый словарь. Шведско-древнегреческий. А на тумбочке в жилом корпусе — большой географический атлас. С собственноручными поправками. Он знает, что такое копрофилия, умеет пользоваться арифмометром и может на ощупь отличить Рембрандта от Мане. Я его немного боюсь. Он же смотрит на меня свысока, даже когда я утром меняю ему матрац.
Я не мудак, и вскоре они меня уже любят. Санек порвал Витьку нагрудный карман, Сережка обозвал Юльку «бздурой», Ленка с Ленкой добыли где-то помаду и накрасились до полной потери облика. Я швея. Я судья. Я водитель за руку в умывальник и мойщик теплой водичкой с мылом. Откусываю нитку, выпускаю из угла, компенсирую отобранную помаду аналогичной по косметическому эффекту шоколадкой «Аленка». Меня слушаются. Меня слушают. Меня хватают за пальцы и держат за своего. Даже слишком. Я фонарею, когда один из них вдруг нечаянно обращается ко мне «па...», шмыгает носом и неторопливо заканчивает на «...дя».
Поздним вечером мы сидим у костра и ждем, когда поджарятся нанизанные на прутья плоды охоты. Я плету умеренно страшные небылицы, дети с круглыми глазами внимают, звезды над нами постепенно становятся ярче тех, что на них.
— ...и тогда пошел он на кладбище. Один. Ночью. Потому что голос из мусоропровода ему сказал: «Иди один и обязательно ночью. И лопатку с собой возьми». Вот. Ну, пришел он на кладбище, нашел самую свежую могилку и ровно в семи шагах от нее стал копать. Вот. Копает себе, копает... Устал, запыхался, не слышит, как в могилке кто-то вздохнул. Рука синяя по локоть из земли вылезла и застыла. Потом согнулась. И синим пальцем прямо на него показала! И из-под земли мертвый такой голос говорит: «Он... Это он... Спросите его, он знает...» И сразу в других могилках зашевелилось все! И в свежей могилке тоже кто-то зашевелился! И тихо-тихо так, жалобно хором все ему говорят: «Ма-а-а-альчи-и-ик! Ма-а-а-альчи-и-ик! Как «Спартак с «Динамо» сыграл, не знаешь?»
Вождь племени, я раздаю еду сам. Каждому в среднем по два гриба. Было больше, но подозрительные начисто отметены компетентной комиссией в составе директрисы и фельдшера. Гордые собой добытчики, они жуют с наслаждением. Самому вождю не досталось, но они охотно, даже наперебой, делятся. Мы жуем. На втором этаже административного здания с не меньшим наслаждением, да еще и под водочку, жуют фельдшер и директриса. Они не то чтобы украли, им не то чтобы очень хочется видеть меня в компании, но все-таки свесились из окна, пригласили. Я уложил довольных ребятишек и прибыл. Мы пьем, жуя. Я снова в мире больших и взрослых людей. Мы беседуем. И с каждой выпитой и растворившейся во мне каплей, с каждым проглоченным и упавшим на дно кусочком я неожиданно начинаю проникаться каким-то новым для меня чувством. К этим людям, чей нелегкий и важный труд... чей богатый разносторонний опыт... чьи знания и способности... чьи мысли...