Хунхузы беспечно подъехали почти вплотную к нам, изредка перекидываясь отдельными словами. Ветер был от них в нашу сторону, а то, может быть, их кони почуяли бы нас. Наша позиция была отлична: все хунхузы были как на ладони, кроме последнего.
Раздался удивительно естественный крик фазана. Я растерялся было, забыв, что это означает; но вид моего соседа, прицелившегося в кого-то, вернул мне память. Я торопливо приложил щеку к прикладу и стал наводить ружье, но что-то застилало мне глаза. Хунхузы, услыхав крик, все повернули головы в нашу сторону; некоторые придержали коней. Раздался второй крик — и страшный залп оглушил меня. Шум, крик, брань, конский топот и застилавший все дым так меня перепугали, что я сполз глубже в рытвину…
Когда через момент я выглянул, то увидел, что мои товарищи вылезли наверх и осматривают лежащие на дороге тела убитых и умирающих. Пятнадцать человек остались на месте, и только шестнадцатый, в которого я стрелял, убежал пешком в кусты, и мы его не поймали. Лошадь же его, раненая мною в ногу, ковыляла на трех ногах и жалобно ржала. Остальные кони разбежались, но недалеко.
Коней скоро переловили, оружие хунхузов и то, что у них было при себе ценного, отобрали, трупы зарыли — и дело с хунхузами, казалось бы, было кончено.
На деле же вышло не совсем так…
Жил у нас в Чао-янъ-гоу крестьянин, по имени Фанъ Лао-эръ. Усадьбы у нас не сгруппированы все вместе, а разбросаны на несколько верст; его же фанза была крайняя, в одном из боковых распадков и в стороне от дороги, так что к Фану очень редко кто заглядывал из наших односельчан. Поэтому никто из нас и не знал, что через несколько дней после столкновения с хунхузами, к Фану пришел его побратим, некто Чжанъ, с которым Фанъ лет десять тому назад сделал «кэ-тоу», т. е. заключил братский союз. Вскоре после этого Чжанъ куда-то исчез, и Фанъ с тех пор его не видел. Теперь же, когда Чжанъ вернулся, Фанъ, согласно китайским обычаям, ласково встретил своего названного брата, и, так как у последнего не было определенной работы, то он поселился пока у Фана.
Как-то утром захожу я к Фану по делу и вижу, что вместе с Фаном на кане сидит какой-то коренастый человек средних лет и ест початок кукурузы. Лицо его как будто мне знакомо; но где я его видел, вспомнить не могу. Я поздоровался с хозяином и гостем, присел на кан и, как полагается, из вежливости спросил гостя:
— Вы, кажется, кушаете бао-эръ-ми? (т. е. початок кукурузы).
К великому моему изумлению, он сердито посмотрел на меня и ответил:
— Бу-ши, во кэнь му-тоу, т. е. «нет, я грызу дерево»…
Я не понял; но, как младший, не посмел расспрашивать, и, сделав свое дело, вернулся домой. Тут я рассказал отцу о госте Фана и об его странных словах. Отец почему-то встревожился и тотчас послал за нашими двумя соседями, которые оба служили в нашей милиции, и заставил меня повторить рассказ.
Оба гостя также взволновались и тотчас пошли к нашему начальнику, Ли Юнъ-си.
Я обратился к отцу за разъяснениями. Отец улыбнулся:
— Да разве ты не понимаешь, что ты обидел человека?
— Как, я? Я ничего не говорил; наоборот, был очень вежлив…
— Ты сказал ему «бао-эръ-ми», т. е. «зерна кукурузы, обернутые листьями», потому что слово «бао» значит обвернуть, т. е. спутать, связать чем-нибудь, например веревками. А ты разве не слыхал, что хунхузы никогда не говорят неблагоприятных для себя слов, чтобы этими словами не накликать на себя беду, а заменяют их другими, условными выражениями, как было и в данном случае: грызть дерево — это и значит есть початок кукурузы.
— Так, значит, этот человек — хунхуз? — вскрикнул я, пораженный.
— Выходит, что так!
В это время послышались шаги, и к нам в фанзу вошел Ли Юнъ-си и оба соседа. Ли расспросил меня хорошенько. Затем, посоветовавшись с отцом и соседями, решил, что, прежде чем принять какие-либо серьезные меры, нужно послать к Фану на разведку.
Выбор его пал на жившего поблизости домохозяина Энь Цзя-ю, человека хитрого и осторожного.
Ли так и сделал: он пошел к Эню и приказал ему отправиться к Фану и разузнать, кто у него живет. Но при этом Ли умолчал о том, что я ему рассказал.
Часа через два Ли, взволнованный, пришел к нам и говорит:
— Удивительное дело! Энь вернулся и говорит, что у Фана никого нет, и никто посторонний в его фанзе не жил.
Отец удивленно взглянул на меня — очевидно, у него зародилась мысль, не выдумал ли я всю историю?
Мне сделалось обидно до слез, и я горячо воскликнул: