— Ну что, наконец-то соизволила прийти? Жёнушка? — с вызовом кивнул он мне и заулыбался ещё шире.
— Думала, нужен мне покалеченный муж-индеец — или пока не поздно нового выбрать, — в тон ему небрежно откликнулась я и пожала плечами.
Вик фыркнул от смеха, отчего рыжие прядки над его головой забавно взлетели в воздух, и я не сдержалась, рассмеялась громко и счастливо.
Медсестра покачала головой, добродушно усмехнувшись, и тихонько вышла за дверь.
Никогда не было у меня дня счастливее этого, наверное, хотя я думала так прежде про нашу с Виком свадьбу. Всё затмила короткая радость осознания, что ещё какая-то секунда — и мы наконец будем вместе.
Палату я преодолела в два прыжка, чтобы с радостным смехом нырнуть в тёплые объятия.
В окнах было пасмурно и хмуро: снег укутывал землю, но не тот, что в мире Сущности, а самый настоящий — холодный и пушистый, кружащий ледяными мухами в кристально-прозрачном небе. Я запомнила этот миг на всю жизнь: его глаза, такие же яркие и светлые, как громадьё снежных туч за окном, и широкую улыбку.
Улыбки дороже я не знала, так что от сердца отлегло — когда человек улыбается, значит, он очень хочет жить и выздоравливать.
Он раскинул руки так забавно и почти умоляюще, что я влетела в эти объятия — не такие крепкие, как думала, но только потому, что сил в нём было вполовину меньше, чем прежде — и обвила за шею, улыбаясь до боли в губах, до туманной пелены в глазах.
— Не говори ничего, — прошептал он дрогнувшим голосом. — Плакать мне как-то не к лицу.
Я зловеще расхохоталась, понимая, что слёзы уже подступили к самому горлу, и выдавила:
— Рыдай, Шикоба.
Он коротко всхлипнул то ли от смеха, то ли и правда… проверять было не под силу.
Я зарылась носом в волосы, крепко обняв Вика и чувствуя, что меня ласково покачивают в ответ. Я крепко зажмурилась. Тогда-то слёзы и потекли по щекам.
Чувства прорвало, как плотину, слёзы всё падали с моего подбородка ему за шиворот больничной рубашки. Мы не думали, что так сентиментально разрыдаемся, едва обнявшись, и я хотела было пошутить, когда вдруг поняла — мой несгибаемый Виктор Крейн действительно плачет. Горько, безнадёжно и взахлёб.
Не так, как я думала. Не так, как ожидала.
— Да ты что… — я растерялась и принялась гладить его по волосам, чувствуя, как дрожат руки. — Что ты, Вик… в самом деле…
— Он оттуда не выбрался.
Мне потребовалось мгновение, чтобы осознать, о ком он говорит, но затем всё встало на свои места, а в груди оборвалось стыдом и жгучей болью.
И я поняла, что полынно-горько он сказал о своём отце.
Я хотела выдавить: О Боже, мне так жаль! Но вместо этого только обняла Вика крепче, сгребая его пижаму под пальцами, и заплакала так же жалко и устало, пряча лицо на плече того, кто и сам хотел утешения в эту непростую минуту.
Кит Крейн.
Я вспомнила его улыбку, глаза и волосы. Как же сильно он похож на Вика. И как часто буду вспоминать его изрезанное глубокими морщинами волевое лицо, зная, что однажды мой муж тоже станет таким. Но кроме Кита, в тот миг осознанной утраты я вспомнила ещё и тех, кто был моими друзьями столько времени — бесчисленных циклов смерти и возрождения.
И Эйса, и даже Фэнг, и старину Билла, и даже Дэвида, пусть я его не знала так хорошо… но особенно — Лори.
Грудь сковало болезненным вздохом, когда я вспомнила слова Вика у лифта в Башне:
— Она выжила — или…
— Или.
Он знал и видел, как именно она погибла. Быть может, он и убил её тогда? Кто знает, хотя… вряд ли сильная Лори смогла бы поддасться Сущности. Скорее уж умерла сражаясь за что-то достойное и светлое — такое же, какой была её душа.
Вик оплакивал отца, пряча лицо у меня на плече и всхлипывая в него совсем как мальчишка. Я скользила пальцами по его затылку и гладила, стараясь обогреть и пожалеть.
Как незаметно ему исполнилось в этом году двадцать восемь, — подумалось вдруг мне, и я задумчиво поцеловала его в висок, приложилась щекой к нему и привлекла Вика подбородком себе на грудь.
Он не выдавил ни слова и не напомнил, что Кит обещал вернуться.
Он не выпалил ни единого безрассудного вопроса — «за что», но понимал: больше не сможет воскреснуть ни один из погибших, как это чудом случалось в том мире, где мы привыкли не жить, а существовать отдельно друг от друга.
И увидев отца, поманившего призрачной надеждой узнать друг друга ближе, вынужден был сразу его потерять навсегда.
Крепко стиснув мужа в объятиях, я не выпускала его, пока он не отстранился сам — уже куда более спокойный, чем прежде. Только в глазах оставалась непереносимая тоска, и я пообещала себе стереть этот взгляд во что бы то ни стало, хотя сомневалась, что когда-нибудь он забудет о своей утрате.
— Больше никакого горя, — сказал он, заглянул мне в лицо и болезненно дрогнул бровями, словно пытаясь совладать с собой. — Больше ничьих смертей.
Уговаривал ли себя? Пытался ли спрятать навсегда в землю свой нож? Забыть, как на его языке звучит слово «месть»? Напился ли он чужой крови?..
— Больше — нет, — эхом откликнулась я и наконец прикоснулась своими губами к его.
Тихий поцелуй, тихое утро. Я давно не чувствовала этого дыхания — будто бы горячечного — на своей коже. Давно не проваливалась в счастливую пустоту, беззаботную, разрывающую от внутренней печали — и прекрасную.
За окном падал снег. Это был мой последний день, проведённый в больнице Вудсборо в качестве пациентки, и первый из череды тех, когда я навещала мужа, пока однажды не выписали и его.
В день своей выписки я любезно предложила близнецам и Рин поселиться в нашем доме, пока они не решат, когда поедут домой.
Однако, сказав это, тут же поняла, что Рин Ямаоке, кажется, некуда уезжать, и возвращаться ей тоже не к кому. Я даже толком не знала, где он, её дом.
Адам подал мне знак, быстро качнув головой, и я смолкла, надеясь, что внимательная японка не обратит на мои слова никакого внимания.
Но она обратила. Ничего иного я от внимательной Рин не ожидала.
— Спасибо, Лесли, — вежливо поблагодарила она за нашим первым совместным обедом, и я заметила, как приготовленный картофель теряет во рту вкус, — если ты будешь не против, я поживу у тебя некоторое время, совсем непродолжительное. Я уточняла в посольстве…
Рин запнулась и замолчала, опустив голову и мягко поправляя вилкой у себя на тарелке россыпь зелёного горошка. Я не решилась сказать ей хоть что-то, побоявшись задеть или обидеть, и знала, что Рин и без того понимает, что может жить у нас сколько душе угодно.
Интересно всё же, что ей сказали в посольстве? Остался ли у неё кто-либо из родных, или она теперь сама по себе?
Адам, крепко сжав в руках вилку и нож, вздохнул:
— Ну тогда и я малость погощу у вас.
— Эд, — Теодор вскинул брови и посмотрел на брата, — у нас завтра рейс в Техас. Я не смогу его отменить, понимаешь? Рашель очень ждёт.
— Вот и поезжай к ней, раз ждёт, — невозмутимо сказал Адам и хлопнул брата по плечу так, что тот поперхнулся пюре. — Она наверняка там с ума сходит, где так долго носит её занудливого женишка.
— Но ты…
Я быстро перебила Теодора, уже давно всё поняв:
— У нас и так две гостевых комнаты, а мне одной будет очень тоскливо. С Адамом веселее, да, Эдди?
— Точно, — невозмутимо кивнул он и откинулся на спинку стула. На челюстях выступили желваки, когда он взглянул на брата фирменным взглядом «попробуй-останови-меня-сопляк». — Я же такой шутник и балагур, ну, вы знаете.
Я приподняла брови и посмотрела на Тео, надеясь, что он и так всё поймёт. Но он вовсе не намеревался арканом тащить за собой брата в Техас и молча улыбнулся себе в тарелку.
Гладкие чёрные волосы, убранные в хвот, казались чуть припорошенными серебром между прядей.
За столом повисла тишина, но уже приятная, и мы с Рин подняли глаза только когда Теодор бросил что-то близнецу на индейском языке, нам незнакомом.