Рин Ямаока влюбилась, но поняла это слишком поздно.
И вот теперь она смотрела на него, была на расстоянии вытянутой руки и вдруг напугалась.
Что если он за это время себе кого-то нашёл? Так холоден с ней. Что если больше не любит её? Зачем приехала тогда? В голове замелькали цифры, как на экранчике калькулятора. Если поедет сейчас в аэропорт, в Токио будет в…
Большие ладони резко обхватили её за лицо и затылок. Рин даже не успела вздохнуть, как он обхватил её, рванул из ремней — она едва успела нажать на красную кнопку. От него пахло дымом, песком, табаком. Много чем. И всё это было таким родным и тёплым, что Рин просто закрыла глаза и вжалась ему в плечо, умиротворённо пряча на ключице лицо.
Каллиген не умел долго обижаться.
— За что ты так со мной?! — выговаривал он ей над ухом свою обиду. — Почему не сказала?! Ничего не сказала! Ты просто уехала. Как так можно?!!! Стерва. Ты стерва, Рин. Тупая дура.
Она глотала обидные прозвища, понимая, что он выкрикивал их в пустоту всё это время.
— Я себя ненавидел, потому что тебя не мог. Ты как смела так со мной поступить?!
Ей было нечего сказать. Крепче вцепляясь ему в спину и сжимая пальцы на лопатках, она обнимала всё сильнее, надеясь стиснуть и раствориться. Пусть ругает, он прав.
— Я была там совсем одна… — почти шёпотом сказала она.
— Я приезжал к тебе!
Рин оторопело открыла глаза, продолжая обнимать его. Адам говорил ей за спину, прислонившись подбородком к гладкой чёрной макушке.
— Я купил твой дом. Я не мог ни о чем думать. Приезжал, нашёл тебя и узнал, как и где ты живешь. Но как я понял, ты в моем обществе не нуждалась. Ни в чьём в принципе. Поэтому взял билет на рейс обратно и…
Он купил дом.
Он купил дом?! Да, Адам Каллиген купил её семейный особняк.
Это было всё, что она услышала из его тирады. Вздрогнув и выдохнув, она ощутила, как слёзы потоком покатились по щекам. Их было так много, что даже он это ощутил.
— Эй-эй-эй, детка, тихо-тихо…
Она плакала от такого облегчения, какого не чувствовала, даже когда ожила. Как плотину прорвало.
Слёзы глянцево выстилали кожу. Она хотела что-то сказать, но на сухих слипшихся губах только возник пузырь от слюны. Она всхлипнула и снова расплакалась.
Она-то прощалась с домом, думала, ему конец. Конец всему что там. Конец ей самой. Она всё уничтожила. Уехала от того, кто ей дорог, ради прошлого, а потом это самое прошлое своими же руками уничтожила. А что теперь?
— Ну ты чего. Детка, прости. Я не буду больше.
Он думал, расплакалась, потому что накричал на неё? Рин сквозь слёзы рассмеялась.
— Прости меня.
Опять он извиняется, хотя не должен. Какой же всё-таки странный и добрый мужик, этот Адам Каллиген.
— Больше никогда, — сказал он тихо. — Если сбегать, только вместе.
Крепко обняв его, сколько в ней было сил, Рин прижалась губами к кадыку, судя по тому, как он ходил, Адам сам готов был плакать. Она закивала. Она вообще была сейчас готова согласиться с чем угодно.
Рин обхватила его затылок ладонью, примяв густые волосы, и заставила наклониться к себе, целуя во влажные глаза.
Она готовила целую речь, но пришлось как обычно промолчать.
Дэвиду был годик, и на годик его нарядили как настоящего чирикауа-апача. В маленькое костяное ожерелье на шею с перламутровой пуговкой. В рубашечку, расшитую ракушками и бисером. В милые замшевые рыжие мокасины. Грызунок остался обычным, из Mothercare, но отобрать его не смогли ни дядьки, ни папаша. Мы, женщины, и не пытались, зная, что это бесполезно.
Малыша совсем раздели, когда поднесли к кадушке с водой. Адам отлепился от Рин (она приехала с ним, бледная, но очень счастливая. Мы ничего не сказали насчёт того, что она уезжала — целовали и обнимали как свою. Но матушка Каллигенов с прищуром глядела на девушку, из-за которой у ее сына пропадал вкус к жизни). Он взял Дэвида на руки, окунул его в прохладную воду. Малыш икнул, залепетал что-то и тут же описался.
Адам пошутил, что он пошёл весь в папашу. Тео молча показал ему кулак.
Не обтирая, Дэйва завернули в нарядную пелёнку и отдали Воробью. У него на голове был роуч из орлиных и врановых перьев — настоящая корона вождя, спускавшаяся на спину.
Песня Воробья была похожа на тоскливое эхо, перекликающееся между стен каньона. Он пел, пока остальные внимательно наблюдали за тем, как их сахем уверенно окуривает годовалого ребёнка дымом из костра. В седой пелене Вик принял Дэвида на руки и прижал, голенького и притихшего, к своей груди. Рубашку на ней ему расстегнули, и на широкой грудной клетке были красные отпечатки множества ладоней, оставленных всеми, кто был в племени.
Дэвид даже не пикнул, когда Вик осторожно, мизинцем, нарисовал ему на лбу перевёрнутый красный полумесяц, а на щеках — белые клинышки.
— Я сейчас расплачусь, — оповестила нас тихо Рашель, и Тео лишь привлёк ее к себе и нежно поцеловал в шею. Он был так горд, что Дэйв вёл себя удивительно прекрасно и смело.
Он даже заулыбался со своими зачатками молочных зубов, когда Вик с любовью коснулся кончиком своего носа его, совсем крохотного, и надел ему на голову ленточку с серым пером.
— Дэвид Рассветное Облако Каллиген, — оповестил Воробей, — отныне апач и часть нашего племени. Здесь твой дом и всегда будет. Здесь твоя земля и всегда будет.
Он наклонился и опустил пальцы в пыль у себя под ногами. А выпрямившись, провёл по лбу малыша длинную серую полосу этой пыли.
— Земля эта — пристанище наших предков. Когда ветер раздувает ее, прикосновения их праха касаются наших лиц. Больше ты не бездомный: отныне ты с нами. Заботься об этой земле и помни, что не она передаётся тобой твоим детям, но мы заимствуем её у них. Так было и так будет до тех пор, пока Великое Солнце, наш Маниту, не упадёт за край горизонта и не погаснет там навеки.
— Вик?
— М?
— А ты тоже поклоняешься культу Солнца?
Ночная прерия была великолепна. Звёзды сияли так низко. До них можно было дотянуться рукой.
Мы лежали на ковре неподалёку от тентов. Кто-то ел, кто-то пил: праздновали допоздна. Дэвида уже давно унесли в дом спать. С ним осталась бабушка Эрика: весьма молодая для этого статуса, стоит сказать. Волевая и строгая, сказала молодым, что это их день, и духам угодно, чтобы они праздновали. А уж она присмотрит за маленьким.
Правда, Рашель очень быстро уснула, как и Тео: обнявшись и прижавшись друг к другу, они присели где-то под тентом, прямо так закемарив.
Видимо, они чертовски устали с малышом.
Адам и Рин танцевали. Они много говорили друг с другом, много улыбались. Мы верили, что у них всё будет хорошо, потому что Рин сказала, что им предстоит совместная поездка в Японию. Адам был не против. У него там, оказывается, была какая-то недвижимость. Когда только успел?!
Воробей смотрел на своих детей, курил со старейшинами. Он думал о своём, но по лицу его, широкому, взрезанному морщинками, как почва трещинами, было видно: он спокоен теперь за них обоих.
Ближе к двум часам ночи мы с Виком отошли от тентов, чтобы просто полежать вместе и посмотреть на звёзды. Он не то чтобы был в восторге от этой идеи, но послушно притащил толстый ковёр и покрывало. Разлёгся, вытянулся во всю длину мощного тела. И я устроилась у него на плече, с улыбкой глядя в небо.
— Я поклоняюсь культу смерти, — помолчав, сказал Вик. — Апачи любят солнце. Оно для них — всё. Могавки уважают смерть, потому что на их родине солнца мало. Там мрачней природа.
У него в волосах было чёрное перо. Я вспомнила точно такие же на его губах, когда он выкашлял несколько в больнице, и не стала больше спрашивать об этом.
Он мягко перебирал мои волосы в пальцах, вторую руку закинув себе за голову. Смотрел в небо, и небо отражалось в его бледных глазах.
— Эй, чемпион, — я толкнула его в грудь кулаком. — О чем так задумался?
Он мог бы сказать, о чём.
Не об оставленном в штате Мэн доме, не о столярной мастерской, не о том, как вернется туда жить обычно и хорошо.
Он вспоминал чужие глаза, отражавшие мир так же ясно, как это делали глаза Лесли. Но те, другие, не были живы, а она была. Он вспоминал вкус крови и азарт охотника, ломоту в мышцах и упоение от того, как нож погружается в плоть. Он вспоминал бесконечную нежность и подчиняющую любовь, с которой когда-то прильнул к подолу её ночной рубашки и пообещал, что они будут отныне вместе. Кажется, это было так давно.