С тех пор я не мог смотреть тебе в глаза полтора месяца.
Я мог видеть только твоё лицо, искаженное болью. И слышать свои мольбы.
Гермиона, пожалуйста, останься.
Гермиона, они того не стоят.
Гермиона, это опасно для твоей жизни.
Я жалок?
Я жалок.
Я думаю, что это всё правильно и так должно быть, не давая решетке лифта закрыться прямо перед моим носом. Пустой. Отлично, чем меньше знакомых лиц и косых взглядов, тем проще.
Мне всё ещё хочется оправдаться. Выкрикнуть им, что всё было не так, никто никому не изменял. Мы всего лишь так погрязли в этом водовороте из ошибок и недомолвок, что оба привнесли достаточно в это расставание.
Тупое слово.
Оно жжет на языке, когда я пытаюсь произнести его. И в горле поднимается желчь. Мерзкое слово. Мы не расстались. Ты устала и ты ушла. И я не могу тебя винить, хотя, кажется, делаю это.
И я почти убеждаю себя, что даже больше виноват перед тобой, когда ты появляешься вдали.
Я матерюсь себе под нос и вжимаю кнопку лифта сильнее в стену, надеясь, что он поедет. Но он не двигается с места. И мне хочется провалиться.
Ты улыбаешься, но я знаю, что улыбка вымученная, выхватываешь стопку документов у ассистента и слушаешь короткий доклад. Я вспоминаю, как стоял рядом или за спиной, иногда просто укладывал подбородок тебе на макушку и слушал. А ты после моего ухода просила об отчете еще раз, потому что никогда не могла сосредоточиться.
Я почти рад, что тебе так же паршиво, как мне. Мысль о том, что ты бы радовалась своему уходу мне не нравится. Знать, что я не один в этом, для меня лучше. Она успокаивает, укачивает меня, и меня почти не тошнит.
Но подходит Уизли. И твое лицо озаряет искренняя улыбка. Я жму кнопку еще раз и по иронии судьбы это срабатывает. Так что лифт относит меня все дальше в глубины здания, заставляя смотреть, как он обнимает тебя за талию и целует в щеку. Как на твоей коже вспыхивает румянец, и ты неловко дергаешь вниз рукав своей белоснежной рубашки, а твои зрачки блестят почти так же, как блестели раньше при виде меня.
И тогда в груди что-то щемит. И становится так паршиво. Становится не всё равно. Но, блять, лучше было бы плевать.
В тот вечер Астория перевозит меня в поместье. Нотт отбирает виски. Забини тащит в душ. А Пэнси просит эльфов застелить постели гостевых спален.
Я окружен людьми. Но чувствую себя как никогда одиноким.
27 ноября 2000 г.
Дафна кричит на меня, когда я пытаюсь отобрать у неё последний оставшийся стеклянный стакан в доме. Она пытается мне что-то сказать, но я не слышу сквозь пелену маггловского алкоголя, найденного на улицах Лондона. Я не потрудился узнать название, да и какая разница? Я просто пользуюсь своей силой, вырываю и швыряю его в стену.
Осколки бьются красиво.
Они чем-то похожи на снег. Неровные, слишком мелкие, как снежинки, и каждый уникален по-своему. Кусочки опадают на мой ковер в нашей квартире. И я рад, что мои ноги режет стекло, когда я иду вперед. Гринграсс все еще кричит, по-моему, уже не мне, в ушах стоит звон.
А ты смотришь на меня с фотографии. Я слышу недовольный тон твоего голоса.
Разве алкоголь помогает решить проблему? Нет. Тогда смысл пить?
Вечно разумная Грейнджер.
Я слишком пьян, чтобы понять, что тебя там нет. Мои колени подкашиваются, и я падаю прямо на осколки перед твоим фото, как верующий перед алтарем. Я готов умолять о прощении, готов признавать все свои грехи перед тобой, словно перед Богом. Но тебя там нет. И Бога тоже. Какой в этом смысл? Кажется, никакая физическая боль не сравнится с тем, как жжется изображение тебя и Уизли в моей голове.
1 декабря 2000 г.
Паркинсон всерьез заявляет, что мне нужна кошка или собака. Я смотрю на неё как на умалишенную, поднося к губам кружку с чаем. Мне всё еще паршиво. Но если ты можешь двигаться дальше, чем я хуже, правда?
Чай вкусный, в нём есть что-то, чего нет в огневиски. Возможно, это вкус счастливых воспоминаний, одного из тех, когда ты, пресекая мою любовь к алкоголю, вручала мне кружку ароматного чая. Вечно правильная Грейнджер. Ты позволяла себе разве что бокал вина со мной, пока мы сидели на ковре у камина.
А потом позволяла мне трахать тебя на этом ковре так, будто ты была единственным, что мне было нужно.
В общем-то, да. Так и было.
Так и есть.
Нотт спросил у меня всерьез, позволю ли я тебе вернуться. Я не знаю.
Интересно, Уизли спрашивает тебя о том же? Он ревнует? Или он настолько уверен в твоем счастье с ним, что даже не допускает мысль, что ты однажды сдашься и уйдешь?
Я не допускаю.
У тебя волчья верность. Я знаю, что ты не изменяла. Но мне было бы проще, если бы ты с ним спала. Я даже не уверен, что ты спишь с ним сейчас. Ты бы осудила меня за додумывание деталей.
Обязательно сказала бы, что мне нужно было поговорить с тобой, выяснить всё, а так я просто сделал свои выводы. И не факт, что они являются правдой. Обычно я не слушал. И ты оказывалась права. Сейчас я тоже не слушаю твой голос в своей голове.
Иначе мне не было бы за что тебя винить. А сейчас есть. И так жить чуточку проще.
А раз не за что винить, то может и позволил бы. Но так как ты не вернешься, я не хочу об этом думать. Никогда не любил вещи без смысла. Начинаю думать, что и у любви его не было, но почти уверен, что просто веду себя как обиженный мальчишка.
Слышу отца из детства.
Ты слаб и жалок. Совершенно безволен. Что ты можешь, Драко?
Ни-че-го.
Я давно с этим смирился. Поэтому я просто пью чай рядом с Пэнси, слушаю её болтовню про платья, Париж и работу во Французском Министерстве следователем. Меня окружают авроры. За неё я не переживаю, её не посылают на смертельные задания, она расследует грабежи и сложные мошеннические схемы, где никого не убивают.
Голова снова наполняется мыслями о тебе, и я пытаюсь их выкинуть. Присоединяется Забини, рассказывающий что-то о планах на неделю. Он боится произносить твое имя. Они ждут, пока я взорвусь и сорвусь снова.
Но я подношу чашку к губам, обжигаю кончик языка о слишком горячую жидкость и усмехаюсь в голове. Я не взорвусь. И срываться больше не стану. Ты не умерла. Ты просто живешь своей жизнью. Просто я в твое понятие «счастья» не вхожу, это не должно убивать меня.
Сердце горячее, оно прожигает меня изнутри.
И я смотрю за окно, где завывает ветер, разнося снежинки.
Дождливый ноябрь сменился ледяным декабрем.
Твоё сердце топило для меня всё вокруг, превращая зиму в весну. Я любил это.
15 декабря 2000 г.
Элис неинтересная, и я точно знаю, что она не пригодится проекту. Я скучаю, наблюдая за тем, как она пытается выпятить свою грудь мне в лицо, лишь бы я обратил на неё внимание. Её аромат слишком приторный, слишком… просто слишком. И вообще все её действия, выученные наизусть, как будто она давно мечтает заполучить меня в свою коллекцию богатых мужчин, вставлявших в неё свой член, вызывают во мне только тошноту. Я обещаю написать письмо о работе в ответ и захлопываю за ней дверь.