При последних словах Старжевский, которому стала надоедать похвальба холопки, сердито нахмурился.
— Ой, да что это я чёрта вспоминаю?! Да пусть у меня язык отсохнет или глаз за это вылезет, что я в доме у ясновельможного пана такие слова говорю! — Ганна демонстративно зажала рукой рот, всем своим видом показывая, что она сожалеет о допущенной оплошности.
«И чего это я раскудахталась, как квочка! Ещё, чего доброго, осерчает Старжевский да в шею нас!» — испугалась Ганна.
Недовольный Василь незаметно ткнул жену в бок.
Старжевский внимательно посмотрел Ганне в глаза:
— Левый глаз или правый?
Ганна вопросительно посмотрела на пана, не понимая смысла вопроса.
— Я говорю — левый глаз или правый пусть вылезет у тебя? — недобро усмехнулся Старжевский.
— Как пан скажет, — растерянно пробормотала Г анна.
Ни слова не говоря, Старжевский пошёл к дверям, ведущим из передней в его покои, остановился у самого порога и, оглянувшись на стоящих на коленях Василя и Ганну, твёрдо подытожил:
— Если за месяц соберёшь все деньги — получишь вольную. Соберёшь завтра — приноси завтра.
Открыв двери, Старжевский, больше не глядя на гостей, скрылся в своих покоях.
Вечером, обнаружив в углу очередной мешок с ячменём, Ганна изжарила из купленных накануне яиц яичницу для хута и приготовилась нести наверх.
— Ничего — скоро своих кур заведём! Выкупимся и заживём как люди! — заметил Василь, который знал о хуте по рассказам жены, но сам его ещё ни разу не видел.
— Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку! — позвала хута условленной фразой Ганна и собралась уже спускаться вниз, но тут её окликнул хорошо знакомый голос.
— Постой, — казалось, что хут появился на груде мешков просто так, из воздуха. — Завтра тебя позовут бабой. Дитя родится. Всё сделай как знаешь, только не бери золота, если предложат, — бери одно серебро. И ещё — заметишь что странное, не подавай виду. И ничего не трогай, тогда всё будет хорошо.
— А кто позовёт? Куда? Чего не трогать?
Хут ничего не ответил и лишь широко раскрыл рот, в который тут же перекочевала по воздуху яичница.
— Так кто позовёт? Я ничего не поняла, — развела руками Ганна.
— Не трогай того, чего тебе не нужно, и не суй нос, куда не просят. Да и в гостях меру знай — погостишь и домой. Хотя. Делай как знаешь. Вас, баб, учить — только зря время тратить! — хут проглотил яичницу, вытер рукой рот и, довольно крякнув, неожиданно исчез, словно растворился в воздухе.
Наутро, едва успело взойти солнце, приехал на тарантасе эконом Старжевского и тут же потребовал, чтобы Г анна собиралась и ехала с ним в имение к пану.
— Зачем же такая спешка — мы только вчера у него были? — удивился Василь, испугавшись, что Старжевский передумал или же решил изменить условия выкупа.
— То не вашего, холопьего, ума дело! — поначалу возразил эконом, но потом, вспомнив, что у Блинов водятся деньги и не сегодня–завтра Старжевский отпустит их за выкуп на волю, смягчился: — Чего всполошились — какой–то пан из–под самого Могилёва к Старжевскому приехал. Дескать, говорит, хочу к себе забрать на пару недель Ганну Блиниху — моей жене рожать скоро, а лучшей бабы не найти, — и, взглянув на удивлённую Блиниху, добавил: — Ну, чего глазами хлопаешь — быстрее собирайся! Пан богатый — не обидит! Так и сказал Старжевскому.
Наскоро собравшись, Ганна поцеловала детей, отвела в сторону Василя и напомнила про яичницу и хута, перекрестилась и уже из тарантаса с довольным видом крикнула вышедшему её провожать Василю:
— Говорила же — у кого я только не была бабой?! У самого только чёрта не была! Под самым Могилёвом про меня слыхали — вон откуда паны за мной едут!
— Опять ты чёрта поминаешь! Мало тебе вчерашнего — не мели языком почём зря, глупая баба! — в сердцах крикнул ей Василь.
Но Ганна толком ничего не расслышала — эконом хлестнул пару лошадей, и тарантас покатил в имение.
Пан Перчшинский, как его представил Старжевский, и в самом деле оказался очень богатым. В Могилёв ехали в самом настоящем, украшенном золотом, просторном экипаже, который везла шестёрка породистых вороных лошадей, запряжённых в серебряную сбрую. На козлах сидел самый настоящий кучер в ливрее, а по бокам экипажа скакали по три вооружённых ружьями гайдука с каждой стороны дороги. В самом экипаже, который напоминал Ганне скорее комнату, сидел Перчшинский, его старший сын и, напротив панов, у передней стенки спиной к кучеру — сама Ганна.