– Жду – не дождусь, когда нам с сачком выдадут премиальные за разоблачение козней противника, – устало, но гордо прогудел мичман, когда штук шесть мешков было брошено на шкафут. Этим операция и завершилась. Мешки начали тонуть, а шестиметровое древко уникального инструмента перестало повиноваться опытным боцманским рукам.
Замполит, особист и еще несколько офицеров, в том числе и я в качестве официального переводчика, были допущены к вскрытию добычи.
«Кто-то из классиков очень верно сказал, что разведка – грязное дело», – думал я, натягивая на руки толстые резиновые перчатки. Надпись на перчатках об их испытании на 6000 вольт создавала некую иллюзию безопасности. Отходы жизнедеятельности ярко демонстрировали благополучие американских ВМС. На авианосце вкусно ели, пили и выпивали, ухаживали за телом, брились, листали красочные журналы, слушали музыку и играли в карты. Радиоактивность мусора соответствовала норме. Качество наших отходов проигрывало почти по всем пунктам, кроме последнего. Замполит собрал в стопку полиграфическую продукцию, судя по обложкам, крайне аморального свойства, и удалился восвояси. Мне досталось с десяток суточных планов, представляющих собой нечто вроде корабельных газет, несколько деловых писем и стопка стандартных листочков с туманным содержанием. Почти на всех документах значился запрет выносить их за пределы корабля или стояли грозные грифы секретности. Все это я разложил на столике в каюте и приготовился к ответственной аналитико-переводческой работе. В каюту без стука ввалился связист Саня и грохнулся на мою койку.
– Голова болит. Не иначе, доктор нас хреновым спиртом напоил, – простонал он.
Я кивнул. Голове действительно было некомфортно.
– Помнишь, он хвастался, что четыре аппендикса у матросов вырезал? Еще большущую банку показывал, где эти отростки плавали, – продолжал Саша.
Я кивнул и насторожился.
– Так я думаю, что он нас из этой банки и угощал. Ведь неделю назад, когда мы солидарность с Африкой отмечали, божился, что «шило» у него давно кончилось. Женой, детьми и Гиппократом клялся.
К горлу подступила тошнота. Я выронил из рук сложенный пополам лист суточного плана, он развернулся – и на палубу спланировала небольшая, похожая на лотерейку, бумажка. Саня поднял бумажку и осмотрел со всех сторон, с заметным затруднением концентрируя внимание на изучаемом объекте.
– Пять долларов! Вот ведь проклятые буржуины, деньгами швыряются, а мы настойку на человеческих органах пьем.
Никогда не слышал в его голосе столько искренней обиды и классовой ненависти. Я отобрал у него зеленый символ чистогана и пришпилил на переборку между календарем и семейной фотографией.
– Все! – сказал я, – хватит болтать. Пошли к Олегу. Он – доктор, а мы теперь – пациенты.
Когда Олег понял суть предъявленных обвинений, он пару минут беззвучно открывал рот и интенсивно вращал указательным пальцем сначала у своего, а потом и у Сашиного виска, после чего заорал:
– Вы идиоты! Это мой НЗ, а аппендиксы у меня в формалине купаются. Пить надо меньше и закусывать лучше! Кроме желтого аспирина ничего у меня теперь не получите.
Мы искренне покаялись и признали свою умственную ущербность. Доктор остыл и даже повеселел. Глубокомысленно заявив, что подобное излечивают подобным, он нацедил каждому по тридцать граммов, тщательно скрывая свой НЗ от посторонних глаз. В качестве закуски он высыпал из огромной банки на столик две горсти шариков канареечного цвета. «Гексавит» – прочитал я на баночной наклейке и, боясь гнева доктора, проглотил с отвращением несколько витаминок вслед за лечебной дозой спирта ужасающей противности.
Из выловленных бумажек, кроме прочего, стало известно, что по случаю какого-то американского праздника намедни на палубе проводились развлекательные гонки на электрокарах, а матрос Давыдофф оштрафован на двести долларов за нетрезвое состояние организма в служебное время. Кажется, я правильно перевел формулировку. Меня охватило чувство славянской солидарности, чему способствовало состояние организма.
Некоторые суточные планы были в нескольких экземплярах, и я решил, что без ущерба для дела могу оставить пару штук себе на память. Что я и сделал, засунув дубликаты под стопку словарей в рундук. Пока я работал, ко мне периодически заглядывали офицеры и мичманы с просьбой показать выловленную купюру. Благодаря длинному языку связиста, весть о чудесном явлении быстро распространилась: конвертируемая валюта в Союзе находилась под запретом, и каждому было интересно пощупать диковинку. Последним прибыл оперуполномоченный особого отдела.
– Замполит меня обскакал. Он доложил на эскадру, что ты проповедуешь чуждый образ жизни. Как это тебе удается?
Я показал Виктору пятерку и описал историю ее появления, а также живой интерес экипажа к находке.
– Да, разум ограничен, но дурь – беспредельна. Может быть, ты ему где-то на мозоль наступил?
Я подумал и вспомнил, что пару дней назад дублировал на мостике вахтенного. Время было далеко за полночь. Командир мирно дремал в своем эргономичном персональном кресле, когда на мостик поднялся замполит, чтобы показать ему перед отправкой очередное политдонесение. Командир сонно глянул на текст и пробурчал:
– Ну, что там? Опять матрос Пупкин превзошел нормативы по борьбе с противогазом? Смотри-ка, четыре листа накатал! Докладывал бы ты, комиссар, покороче – ПОЛИМОРСОС, мол, НА ВЫСИДУРЕ.
– Что, что? – удивился замполит.
– Сокращение, означающее: политико-моральное состояние на высоком идейном уровне.
Замполит окинул взором затемненный мостик. Похоронное выражение лица рулевого матроса у штурвала его удовлетворило, но легкая ухмылка на моей физиономии заставила нахмуриться и поджать губы.
– Шутите. А идеологическое противоборство не знает компромиссов!
Командир, а вслед за ним и я изобразили глубокую скорбь, но было уже поздно. Замполит покинул мостик в изрядной обиде.
– Эх! Зря я тогда осклабился, такое не прощается, – закончил я рассказ.
– Да, – подтвердил Витя, – вполне возможно.
– Виктор! Забери у меня эти доллары в качестве вещественного доказательства империалистической диверсии. Они, небось, нас ждали с мусором и специально их подкинули. И порнухи для замполита накидали чертову уйму.
– Э, нет, милый. Особиста за пятерку не купишь. Попробуй всучить замполиту, но, думаю, не возьмет. Он уже раззвонил на весь мир и на твоем примере воспитательную программу построит. А те, кто валюту лапал, будут руки прилюдно скипидаром оттирать и двойной комплект первоисточников марксизма-ленинизма конспектировать.
– Что же делать? – от нарисованной особистом картины политучебы мне стало худо.
– Смирись и кайся. Дурак, мол, не понял, принял за салфетку. Только не умничай, чем глупей будет оправдание, тем лучше. Попробую я с ним поговорить, но в успех не верю. И про порнуху молчи. Замполит ее, небось, с закрытыми глазами уже сургучом опечатал для сдачи в политотдел.
Виктор собрался было уходить, но вдруг спросил:
– Кстати, у тебя не осталось тех маленьких помидорчиков в томатном соке, которые ты вчера к доктору на день рожденья приносил?
Особист убыл, унося память о семье и Родине – двухлитровую банку эксклюзивной домашней закуски, а я остался комкать в руках чуждую мне по духу и сути находку.
К вечеру у нас с Сашей здорово разболелись животы. Не иначе, как витамины у доктора были сильно просроченные. Мы к нему лечиться не пошли, потому что при таких симптомах он всегда ставит диагноз – аппендицит…
Партсобрание прошло под знаком борьбы с долларовой заразой и со мной, как с разносчиком этой заразы. Сразу после оглашения повестки командира пригласили на мостик, и он уже не вернулся на поле идейной брани. Возможно, это приглашение он спланировал заранее. Вступившемуся было за меня Саше досталось самому, как соучастнику. Еще ему замполит припомнил прошлогоднюю стычку с патрулем где-то на танцах в ДОФе. Больше никто не пикнул. Решение было гуманным: поставить на вид. Мне, естественно, а не доллару.
– Хорошо, что ты прикомандированный, – сказал Олег после собрания.