— Кто вы? — спросила она нерешительно.
— Мы валим деревья, — прозвучал ответ.
И тут она действительно увидала пни срубленных дубов, разбросанных по лесу, как щиты на поле брани. Ведь колоннада была одновременно и лесом. И Оля пошла вверх по лестнице.
Дверь была совсем как в Молинцах. Во сне Оля почему-то вспомнила, как в детстве каталась на ней. (На самом деле она этого не делала; впрочем, и сейчас дверь была такой формы и конструкции, что кататься на ней было решительно невозможно.) Но за дверью были огромные пустынные залы. Чем дальше шла Оля, тем безраздельнее овладевало ею ощущение пустоты и одиночества.
«Сплошная пустыня, — подумала она, — но это же вполне естественно, ведь тут Греция. Разумеется, Греция. Я всегда жила в Греции, и даже имя у меня греческое — Гелена».
И Оля была собой и одновременно Геленой, Гелей, умершей дочуркой тети Ройской, которую видела лишь раз в жизни, и то в весьма раннем, нежном возрасте.
И так вот, в двойной ипостаси, прошла она через длинный коридор, потом через анфиладу зал и наконец очутилась в гостиной в Маньковке. Комната скорее смахивала на номер отеля, но Оля-Гелена знала, что это гостиная в Маньковке.
«Боже мой, — подумала она, — как эта комната изменилась! Комнаты ведь тоже стареют, как люди!»
В гостиной был камин. Перед камином стоял экран, как у Мышинских в Маньковке. Но этот экран был одновременно старухой Шиллер.
Экран протянул руки, скорчил гримасу и крикнул Оле-Гелене:
— Ступай прочь! Ступай прочь, ты убила Эдгара!
Оля обернулась. Она увидала Эдгара, сидящего на огромном пьедестале, словно памятник. Весь из белого мрамора, но живой, он чарующе улыбался Оле.
Эдгар ничего не произнес, но Оля и так поняла, что он сказал ей: «Я Патрокл, друг Ахиллеса».
И она разглядела у подножия пьедестала, на котором сидел Эдгар, Патрокла и Ахиллеса. Они стояли рядом лицом к Оле и держались за руки. Правая рука Ахиллеса покоилась в левой Патрокла. Оба в доспехах (или мундирах?), но без шлемов. Юноши, как по команде, начали быстро прятаться друг за друга. То Ахиллес оказывался впереди, то Патрокл. Движения их делались все стремительнее, лица сливались в какое-то одно, общее лицо.
— Антек, Анджей, перестаньте! — крикнула Оля. Ибо Ахиллес и Патрокл были Антеком и Анджеем.
И тогда они кинулись к ней, подхватили под руки и повели вверх по высокой лестнице.
— Я забыла, как вы выглядите, — сказала Оля.
— Это не беда, мама, — ответил Антек таким нежным и знакомым голосом, — сейчас ты все познаешь.
— Вот только отдадим тебя Спыхале, — добавил Анджей.
На верху лестницы действительно стоял Спыхала. Силуэт его тоже напоминал экран камина в Маньковке, только был гораздо больше и рос с каждой минутой. Спыхала то и дело вскидывал руку вверх, у него была прядь волос, падающая на лоб, и усы в форме бабочки.
Оля старалась вырвать руки, но мальчики держали ее крепко. Она застонала. Но тут Спыхала-экран взглянул на нее и сказал, как некогда в Одессе:
— А почему бы вам и не выйти замуж за пана Франтишека Голомбека?
— Но ведь он приговорит меня к смерти, — сказала Оля сыновьям.
— Это не беда, — ответили они.
Оля резким движением вырвалась из рук мальчиков. И покатилась по ступенькам — она была собой и одновременно своею же собственной отрубленной головой.
«Я качусь по ступенькам, как голова Марино Фалиери, — подумала голова Оли, — а ведь я же Гелена».
И вот она уже сидит в лодке, вернее, стоит коленопреклоненная на дне ладьи, которая медленно плывет по реке. Река широкая-широкая и спокойная. Впереди, на носу лодки, сидит в белом подвенечном платье ее дочь — тоже Гелена. И Оля совсем не ощущает разницы между собою и дочерью. Приближается, подползает к ней на коленях и спрашивает:
— За кого ты выходишь замуж?
— За Юзека, — говорит Геленка.
— За какого Юзека?
— За Юзека Ройского.
— Ты слишком прекрасна для него.
Оля кладет голову на колени Геленке, и ей становится так удивительно хорошо и приятно это чувство близости. Она уже ничего не видит, только ощущает, что лодка, в которой они плывут, движется вперед, а щекой она чувствует детские колени Геленки.
— Дети мои, — говорит она.
Но лодка начинает задевать о песчаное дно, замедляет код, и вот уже Оля одна посреди безбрежной, выжженной пустыни. Перед нею лодка, вернее, разбитое корыто, несколько трухлявых досок — словно рассыпавшийся гроб на выгоревшем песке. Линялые, безжизненные тона неотступно преследуют ее в этом сне. Схватившись за голову и раскачиваясь взад-вперед, Оля повторяет: