— Жалко, что ты их не покормила.
— Консервы же взяли, — сказала Анеля, и они прошли в дом.
Неожиданно на душе у них стало легко и весело. Как будто свалилась какая-то тяжесть и уже не нужно было ни о чем думать. Не слышно было немецких самолетов, и сама война как будто куда-то отодвинулась. «А может, это все неправда? — думал каждый из них. — Может, и войны-то никакой нет? А может, немцы вернутся к себе? Возьмут и уйдут к чертовой бабушке?»
— Водка у тебя есть? — спросил Антек.
— А ты что, паршивец, и водку уже пьешь? — ответила «сестрица».
— Так есть или нет?
— Есть, да не про твою честь… Выпили.
— А знаешь, раз я завтра пойду в Седлец, надо бы раздобыть для меня какую-нибудь гражданскую одежонку. Не найдется ли у вас чего-нибудь такого?
— Вот бабка заснет, погляжу в сундуке. Что-то должно быть.
— Еще от дедушки?
— Ну да, тоже мне богач был!.. Владек все оставил, когда скрылся.
— Какой Владек?
— Как какой? Брат твоего отца.
— У отца нет брата.
— Значит, тебе никогда не говорили? Брат Франека, Владек…
— Впервые слышу.
— Так вот, был. Только скрылся. Сначала сидел в кутузке, а потом перебежал. В Россию.
— Что ты говоришь?
— Вот от него и осталось много всякого… Неожиданно перед самым домом послышался гул мотора. Анеля выглянула в окно.
— Езус-Мария, немцы! — тихо вскрикнула она. — Беги, Антек!
— Как, уже?
— Да ну, скорей же! За дом давай и в сарай. Я приду сейчас.
Антек выскочил в открытое окно и, пробравшись вдоль задней стены, нырнул в сарай. Все службы у старой Голомбековой стояли прямоугольником, окружая небольшой грязный двор с грудой навоза посредине. Влетев в сарай, Антек зарылся в углу в сене, еще не вполне осознав, что произошло. В сарае чем-то пахло и было душно. Минут через пятнадцать, тихо открыв двери, явилась Анелька.
— Иди, — шепнула она.
Она разгребла сено, и Антек увидел дверь, ведущую в каменную пристройку. Анеля открыла ее.
— Сиди тут, пока я не приду.
— А они что?
— Молоко пьют.
Дверка за ним закрылась, и он слышал, как Анелька заваливает ее сеном. Было темно и душно. Повсюду валялись какие-то орудия и инструменты, и он не смел шевельнуться, чтобы ненароком чего-нибудь не опрокинуть.
Через некоторое время он услышал, как завыл мотор и машина, отъехав от дома, кажется, повернула в том направлении, откуда прибыла, — в сторону, противоположную Седлецу.
«Наконец-то уехали», — подумал он.
Но Анелька все не приходила. Наверно, была уже поздняя ночь.
И вдруг он услышал, как тихо-тихо отворяется дверь сарая, как Анеля отваливает сено и открывает дверь в его коморку.
— Антось, ты тут? — спросила она довольно громко.
— А что?
— Уехали. Потом вернулись. Спрашивали, не было ли тут солдат.
— Так это действительно немцы?
— А что ты так дивишься?
— Немцы? Тут?
— Сказали, что за ними ух какая сила идет!
— А как же они говорили?
— Да один малость по-польски умеет.
Анелька прикоснулась к нему в темноте.
— Я тебе одежду и белье принесла. Это Владека. Раздевайся.
— Здесь?
— Лучше здесь. Бабка не увидит.
— А она не спит?
— Ну да! С ней чуть не родимчик. Страх как этих немцев напугалась.
— А ты нет?
— И я. Ну держи.
Антек скинул армейскую куртку.
— А сапоги?
— Оставайся в этих. Они у тебя короткие…
— Ну ладно.
— Разделся уже?
— Нет еще.
— Давай скорей.
Антек почувствовал, как Анелька стаскивает с него рубашку, и вдруг она прильнула к нему, уже не думая ни о какой одежде.
— Дай рубашку, — дрожа, сказал Антек. — Где она?
— Погоди, — сказала Анелька.
И Антек почувствовал, как она, обхватив его голову, ищет губами губы.
IX
Спыхала прикоснулся к плечу пани Эвелины.
— Простите.
Ройская подняла голову, но не повернула к нему лица.
— Простите, но сейчас этого нельзя себе позволять, — сказал вдруг Спыхала серьезным и проникновенным тоном. — Именно сейчас. Сейчас надо держаться как можно крепче.
— Я знаю, — сказала пани Эвелина, не вставая с колен. И при этом подумала: «Какой необычный голос у Казимежа. Совсем иной, чем минуту назад. Вот сейчас, кажется, он говорит совершенно искренне».
— Тетя, тетя! — послышался сзади них мужской голос.
Оба быстро встали. В дверях часовенки стоял высокий стройный юноша.
— Что вы тут делаете, у дяди Юзека?
— Анджей! — воскликнула Ройская. — Откуда ты взялся?
Они вышли в сад. От ясного, почти летнего дня сразу же пришли в себя. Анджей Голомбек поцеловал Ройской руки. Спыхалу поразила необыкновенная красота юноши. Одет он был в какое-то подобие военного костюма, из-под куртки выглядывал воротничок шелковой рубашки, охватывающий загорелую шею. Густые темные волосы падали на лоб, и он то и дело откидывал их нервным движением руки. На запыленном лице виднелись складки от усталости, сапоги были в пыли.
— Анджей, откуда ты взялся?
— Пришел из Варшавы, — хрипло ответил юноша. — Пешком. То есть не всю дорогу, конечно, иногда подвозили — от одного городка до другого.
— Идем, ты же наверняка голодный, — сказала Ройская, не тратя времени на подробные расспросы. — Пошли в дом.
И они направились к дому — Ройская впереди, энергичным, быстрым шагом, за нею Анджей и уж потом Спыхала. Идя сзади, Спыхала видел, что Анджей еле держится на ногах. Он заметил, что каблуки «спортивных», элегантных, но, видимо, очень непрочных сапог Анджея сбиты, и остатки набоек держатся на честном слове.
Молча взошли они на крыльцо.
— Ступай в столовую, — сказала Ройская, — сейчас я велю дать тебе чего-нибудь. Может быть, холодного молока?
— У него и без того горло простужено, — заметил Спыхала, — лучше бы чего-нибудь горячего.
Анджей молча повалился на стул возле круглого стола. Ройская на минуту вышла, но тут же вернулась и села рядом с Анджеем, молча, не сводя с него глаз.
— А где ваши? — спросила она наконец.
— Не знаю, — с усилием прошептал Анджей. — Уже четвертый день, как я иду… — Тут губы его страдальчески искривились, как у маленького ребенка, и он судорожно глотнул воздух.
Спыхала сел к стене, глядя на измученное лицо юноши. Служанка принесла горячее молоко и хлеб. Анджей отпил глоток и отломил кусок хлеба. И вдруг не выдержал, упал на стол и, уткнувшись лицом в локоть, горько заплакал. И это был уже не детский плач.
Ройская не шелохнулась, только погладила его по голове, бросив при этом взгляд на Спыхалу. Тот отвел глаза. Через минуту Анджей, не отрывая лица от локтя, достал другой рукой из кармана грязный платок и прижал его ко рту и к глазам. Понемногу он успокоился.
— Ешь, ешь, — сказала Ройская, снимая руку с его головы.
Служанка принесла большое блюдо спелых помидоров. Анджей выпрямился — лицо его было все в подтеках от слез и пыли — и жадно взглянул на помидоры.
— Ешь, ешь, — повторила Ройская. Чувствовалось, что у нее горло перехватило от волнения.
Анджей взял помидор и надкусил его, как яблоко; сок тек у него по губам, и он вытирал его тем же самым платком. Съев помидор, он жалобно посмотрел на Ройскую.
— Это ужасно, тетя, меня никуда не хотели принять.
— А чего ты добиваешься? — спросила Ройская.
— Я хотел в армию. А меня гоняли от Понтия к Пилату. И я таскался, как дурак. Что это значит, тетя?
— Наша армия разбита…
— Как это разбита? Не может быть… — сказал Анджей, и губы его снова задрожали.
— Немцы нас разбили, — сказала пани Эвелина и посмотрела на Спыхалу, точно призывая его в свидетели и желая, чтобы он объяснил мальчику положение. — В усадьбе говорят, — продолжала она, так как Спыхала молчал, — в усадьбе говорят — а они там хорошо знают, — что сегодня ночью немцы займут соседний городок. Ромек считает, что завтра утром они будут здесь…
— В голове не укладывается, — сказал Анджей и потянулся за другим помидором.
Спыхала молчал, не сводя глаз с этого мальчика. Он следил за каждым его жестом, за каждым словом, запечатлевал его в своей памяти — так всматриваются обычно в фотографию, чтобы запомнить навсегда. С первой минуты, как только Анджей появился возле часовни Юзека и как только он, Спыхала, понял, кто этот молодой человек, ему не давала покоя одна мысль: «Это сын Оли, и он мог бы быть моим сыном».