— Ты зря горячишься, — спокойно откликнулась Марыся. Видимо, самообладание уже вернулось к ней.
В этот момент гитара звякнула под самым окном, и вдруг зазвучала горестная жалоба. Пел юношеский баритон поразительно сладкого тембра. Голос напрягся и взвился, ниспадая головокружительно трудными мелизмами. Певец был где-то совсем рядом, казалось, он находился в этой самой комнате. Но вот он оборвал песню так же неожиданно, как и начал. Послышались шаги, и гитара зазвенела уже где-то в отдалении.
— Удивительная ночь, — сказал Януш.
Оба помолчали.
— И я вовсе не горячусь, — снова начал он, — меня только страшно раздражает твоя сдержанность. Ты всегда бываешь сдержанна, всегда, всю жизнь, как только дело касается моей особы. Ты считаешь, что я вульгарен.
— Что это на тебя нашло, Януш? — довольно неуверенным тоном спросила Марыся.
— Нашло… Ты всегда меня ненавидела. Может быть, за то, что я мужчина…
— Тоже мне мужчина.
— Ого, кусаешься?!
— А ты меня… любил, — заключила Марыся.
— Не будем об этом.
— А ты задумывался над моей жизнью? Знаешь ли ты хоть сотую часть того, что я знаю о тебе? Ты хоть раз пытался облегчить мое положение? Интересовался когда-нибудь тем, что я переживаю, depuis toujours, depuis cette nuit terrible…[110] Протянул ли ты мне хоть раз братскую руку? О, не думай, что я этого ждала. Je savais que c’était impossible… [111]…Я знала тебя, знала куда лучше, чем ты меня. А ты и понятия не имел о моей жизни, начиная с моей свадьбы. Билинский… Ты же ничего не знаешь о Билинском…
Януш обронил так, точно улыбнулся в темноту:
— Никто ничего не знает о Билинском.
— Никто ничего не знает о Билинском… и обо мне, — продолжала Марыся. — Гораздо хуже, что никто ничего не знает о Билинской.
— Ты сама постаралась об этом.
— Да, я скрывала свою жизнь. А ты хоть раз задумался о том, что это была за жизнь? Сколько мне пришлось намучиться?
— Потому что ты наложила на себя какие-то ложные путы.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты должна была сразу выйти замуж за Спыхалу.
— Как ты все легко решаешь. Пока была жива княгиня Анна, я не могла. А потом… О, как эта старуха меня обошла! Она ведь знала, что я буду опасаться опекунства графини Казерта.
— Я не понимаю всех этих терзаний.
— Вот-вот. Ты должен был хоть раз в жизни сказать мне, что не понимаешь всех этих терзаний.
— Говорю об этом сейчас.
— Немного поздновато, — саркастически заметила Марыся.
— Как будто ты бы меня послушала!
— Разумеется, нет. Но хотя бы знала, что кто-то думает обо мне, проявляет внимание… решает, как я должна поступить. Что кто-то, кроме меня самой, думает о моей жизни. А ты никогда и не подумал о моей жизни. Вот в чем я могу тебя упрекнуть, вот что я хотела тебе сказать. Больше ничего.
— Совершенно то же самое, что и я тебе. Ты тоже не задумывалась над моей жизнью.
— Я купила тебе Коморов, значит, задумывалась, как тебе жить. Я знала, что ты без оранжереи не проживешь.
— Как я это должен понимать?
— Как хочешь. Но ты не можешь отплатить мне той же монетой. У меня была своя тяжелая и постыдная жизнь, я должна была избегать взгляда Алека. И все же сумела подумать о тебе…
— Одним словом, ты лучше меня, — раздраженно сказал Януш, вылез из постели и пошел в пижаме к окну, спотыкаясь о мебель на покатом полу.
— Осторожнее, вывалишься из окна, — сказала Марыся, — пол тут ужасный.
— Если и упаду, мир вверх дном не перевернется.
— К сожалению, еще ни одна человеческая смерть не заставила мир переворачиваться вверх дном.
— К сожалению.
Окно было ограждено чем-то вроде кованой балюстрады. Януш оперся о нее и выглянул на площадь. Была полная тьма. Когда он вслушался в темноту и тишину, до него донесся далекий, неясный звук, похожий на протяжный гул.
— Мы тут болтаем, — сказал он, — а там пушки бьют. Слышишь?
Они помолчали.
— Далекий-далекий гул, слышишь?
— Это пушки? — удивленно спросила Марыся.
— Вероятно. Что же еще может быть?
— А где?
— Вероятно, под Памплоной.
— Воюют?
— Воюют.
— А за что?
— А это уж ты их спроси. Или графа Казерта, он же, кажется, адъютант генерала Франко.
— Интендант, — поправила Марыся.
— Разница небольшая.