Ошибочно думать, будто современная проза обязательно требует краткости, быстроты действия, будто динамика нашего бурного века может быть передана только в сжатом повествовании. Это представление опровергается практикой таких художников, как Томас Манн и Фолкнер на Западе, Федин и Леонов у нас. Оно опровергается и творческой практикой Ивашкевича.
Большой охват событий во времени, обилие сюжетных линий, переплетающихся и вместе с тем самостоятельных, — все это помогает романисту передавать движение истории. Иные эпизоды, которые при поверхностном взгляде представляются необязательными и затянутыми, в конечном счете оказываются необходимыми для раскрытия авторского замысла. Так, страницы, рисующие суматошную и бессодержательную жизнь космополитической парижской богемы, помогают увидеть драму Ариадны Тарло, которая потеряла родину, «предала революцию» и загубила свою жизнь, — этими страницами подготовлена по-хемингуэевски лаконичная и беспощадная сцена смерти Ариадны. Пространное письмо Януша Мышинского с описанием его жизни в Бургосе и встреч с молодым поэтом-баском Хосе Амундзараном предваряет один из драматических кризисов в жизни Януша; пребывание в стране, охваченной острой политической борьбой, в новом резком свете раскрывает перед самим Янушем ложность занимаемой им позиции «на отшибе». Иной раз романист на протяжении многих десятков страниц рассказывает об одном событии, казалось бы, не столь уж значительном, но вокруг этого события группируются переживания, отношения, скрещиваются жизненные пути разных людей; так, в главе «Концерт в филармонии» стянуты в единый узел и эпизоды творчества брата и сестры Шиллеров, и семейные горести Оли Голомбек, и арест Янека Вевюрского, и связанный с этим конфликт в доме Мышинских, — здесь, как и в других главах, Ивашкевич находит остроумные сюжетные средства для того, чтобы выявить взаимодействие разных человеческих судеб, связать воедино частную жизнь своих героев с большими общественными, классовыми столкновениями. Повествование развивается неторопливо и свободно, включает в себя и философские диалоги, и историческую хронику, и бесхитростные по форме человеческие документы, письма, в которых очень непосредственно отражается характер и речевая манера каждого из главных персонажей, — все это иной раз замедляет действие, но и придает ему большую конкретность, в конечном счете и более глубокий драматизм.
В последних главах темп повествования резко убыстряется. Тут много острых и неожиданных событий, крутых сюжетных поворотов, выстрелов, взрывов, облав, смертей — так передается тревожная, насыщенная личными катастрофами жизнь поляков в годы фашистской оккупации, так обнаруживаются возможности героического деяния, заложенные в характерах молодых персонажей романа. Повествование выигрывает здесь в сюжетной напряженности, хоть проигрывает местами в смысле психологической конкретности: читателю не всегда дается возможность глубоко вглядеться в духовный мир молодых Голомбеков, Бронека, Лилека — тех, кто, не думая о славе, просто и честно жертвует собой во имя свободы Польши.
В «Хвале и славе» Ивашкевич в полной мере обнаруживает свойственное ему искусство наглядного, достоверного до мельчайших деталей воспроизведения действительности. Роман включает отличные куски словесной жанровой живописи — будь то описание предсмертных дней старой «тети Михаси» в поместье Пустые Лонки или картина напряженной предпраздничной работы в кондитерской Голомбека. Но вместе с тем романисту удается естественно, с большим чувством меры вводить в действие элементы условности, аллегории, которые никак не идут в ущерб реализму повествования, а скорее обогащают этот реализм новыми оттенками. Так, оранжерея Януша Мышинского — единственное, что он сумел создать и оставить после себя, — воспринимается как своего рода символ, воплощает усадебный, тепличный характер той духовной культуры, к которой Януш был привержен; но эти «туберозы и хризантемы», но очевидной мысли автора, представляют собою не лишенное ценности наследие, от которого и новой Польше не стоит отказываться… Эпизод ночного разговора Анджея Голомбека со своим дядей, советским коммунистом, находящимся нелегально в оккупированной Польше, явно условен, такой разговор вряд ли мог бы происходить в действительности. Но этот эпизод по-своему важен: автор находит здесь способ предоставить слово одному из тех, кому суждено строить социалистическое общество в Польше, освобожденной от гитлеровских оккупантов.