Он приехал в Одессу, чтобы воссоздать ее образ, припомнить улицу, по которой приходил к ней, дом, в котором познакомился с нею. И не нашел ни дома, ни улицы. Все было совершенно другим и совершенно чужим. Только вот мальчик, сидевший на корточках на стуле, этот ребенок с мужским личиком, худенький подросток, подстриженный так, как была подстрижена в Париже Ариадна, был живой, молодой Ариадной. Это было настолько неожиданным, что он сам удивился, как у него еще хватило сил там, за столом, разговаривать с Фанни Наумовной, пить вино, есть мороженое и не ответить Володе даже неуловимым движением ресниц на его жест, призывающий к молчанию.
И вместе с тем он был зол на себя. Вот до чего уж свыкся с «хорошим воспитанием»! Сердце твое раздирают такие сильные чувства, а ты таишь их, ничем не выдаешь. А ведь сердце било молотом, он неожиданно почувствовал себя молодым, иным, возродившимся, и все-таки ни одно из этих чувств не вырвалось наружу.
Что же делать? Теперь все. Можно возвращаться в Варшаву. Сходство племянника с Ариадной все разъяснило. Всегда, везде — только Ариадна. Но та, былая Ариадна, в претенциозном платье, с искусственным жемчугом, та, первая Ариадна, та Ариадна из стихов Блока — та, которой уже не существует, которая давно исчезла и уже никоим образом не может явиться вновь.
Он заснул, и снилась ему Зося. Он знал, что она умерла, но она была живая и разговаривала с ним, сидя на диване в Коморове. Она закидывала голову, как делала это при жизни, когда смеялась и была весела. Смеялась звонко-звонко, потом вдруг перестала смеяться, взяла Януша за руку, посмотрела ему прямо в глаза и сказала: «Наверно, хорошо, что я умерла, теперь ты можешь любить эту твою Ариадну!» Потом приблизила свое лицо к его лицу, свои глаза к его глазам, и глаза ее увеличивались, все лицо увеличивалось, приближаясь и одновременно расплываясь вокруг. Проснулся он с криком.
После этого был уже не сон, но и не явь. Он не помнил точно и именно потому хотел вспомнить, знала ли Зося об Ариадне. Говорил ли он ей когда-нибудь об Ариадне? Должно быть, говорил, наверняка говорил. Если бы он не рассказал ей об Ариадне, то постыдно обманул ее. Наверняка должен был сказать, что была в его жизни такая женщина. А говорил ли Ариадне о Зосе? Он понимал, что уже дремлет и что возникающие в его голове мысли — это только сны. И постепенно эти мысли превратились в красные, рассыпанные на лотках ягоды клубники, и вся его любовь стала такой вот грудой ягод. И Зося наклонялась над клубникой, а он ей говорил: «Я тебе всегда говорил, Зося, что я вас люблю!» Так и сказал «вас» — во множественном числе, потому что Зось было много, несколько, больше десятка. А Зося отрицательно покачала головой и сказала: «Все это не так, потому что я умерла, и хорошо, что умерла, теперь хоть знаю, что ты меня не любил!» «Но я же любил!» — воскликнул Януш и снова наполовину проснулся. Тяжело было спать в этой одесской гостинице после встречи с Володей и его детьми.
Но наутро он встал как будто отдохнувшим. Около одиннадцати появилась Фанни Наумовна, держа в руке конверт.
— Вам письмо.
— Письмо? — переспросил Януш.
— Какое-то приглашение.
Януш с удивлением узнал, что его приглашают сегодня вечером на концерт по случаю конференции одесских педагогов. Он был поражен. Имена артистов, участвующих в концерте, ничего ему не говорили. Он взглянул на Фанни Наумовну.
— Вы не пойдете? — спросила она.
— А как по-вашему?
— Откуда мне знать? Мне кажется, вам будет любопытно побывать на заурядном, обычном нашем концерте. Советую сходить.
— Вы сама мудрость, — сказал Януш, неожиданно развеселившись.
— А теперь поедем к морю, — предложила она.
Поехали снова трамваем и сошли на Среднем Фонтане.
Уже спустившись по тропинке на пляж, Януш сообразил, что перед ним дача Шиллеров. Лишившись своей наружной отделки, дом как будто и существовать перестал. Забор убран, а может быть, его просто растащили. Сада не было, заросли акации, в которых прятался Юзек и где Оля объяснялась со Спыхалой (Януш знал это место по устным преданиям), исчезли, не было и спуска от дачи к «семейному пляжу». Дом стоял голый, желтый, если смотреть на него снизу, с пляжа, и производил впечатление чего-то страшно дряхлого. Точно гриб, врос он в землю от старости, крыша местами просела: наверняка протекала. В окнах без занавесей, во всех комнатах, наверху и внизу, виднелись железные койки. Очевидно, летний лагерь или детский профилакторий. Уйма маленького народца в линялых платьицах крутилась возле дома, детишки, точно мошкара, облепили балконы и проемы окон, некоторые голышом резвились на солнце.
Никогда еще так, как в этот момент, сидя на корточках посреди пляжа (ни Януш, ни Фанни Наумовна не стали раздеваться) и глядя то на море — неизменно прекрасное сочетание лазури и зелени, — то на этот дом, съежившийся, покинутый, как дом утраченного детства, — никогда еще Януш не чувствовал с такой силой своей принадлежности к общечеловеческому бытию, где его личные черты были несущественными, не более чем акциденциями. Эта общечеловеческая совокупность была подобна волне — и, хотя он был всего лишь частицей, капелькой волны, Януш силился понять смысл всего, что происходит: вот волна вознеслась, а вот она разбилась в пену. Но тщетно. Он понимал, что его умственное усилие равнозначно усилию молекулы морской воды, которая захотела бы осознать смысл, силу и предназначение волны, в которой она очутилась.
Никогда еще Януша так, как сейчас, не поражала эта невозможность мыслить за всех и постигать за всех. Ведь и эта волна, и ее удар о берег, от которого она превращается в пену, не имеют никакого смысла. И объяснить это невозможно. С ощущением безнадежности он уселся на песке, с грустью поглядывая на Фанни Наумовну, а она, не заслоняясь зонтиком, который был у нее в руках, с наслаждением подставляла солнцу лицо, закрыв свои большие черные «роскошные» глаза.
— Вы похожи на китайца, — улыбнулась она ему, слегка приподняв веки.
— Это еще почему? — засмеялся Януш.
И, глядя на Фанни Наумовну, подумал, до чего различное выражение могут иметь подобные влажные, бархатистые, черные глаза, которыми наделили человечество Азия и прилегающие к ней края. У Фанни глаза были совсем иные, чем у мальчика, который ел вчера мороженое.
— Какой сегодня чудесный день, — сказал он, лишь бы не молчать, так как в этом молчании Фанни Наумовна могла угадать все.
— Вы пойдете на концерт? — спросила она.
— Пока еще не знаю.
И вдруг разозлился на себя и на доктора Мартвинского, который посоветовал ему: «Попробуйте — увидьте». А что он должен был увидеть? Совершенно нелепая и недостойная сорокалетнего мужчины игра — желание вернуться к событиям и чувствам, уже минувшим. Не нужно быть особо искушенным человеком, чтобы это понять, говорил он себе, достаточно усвоить простую истину: нельзя войти дважды в одну и ту же реку. Стремление возвратить что-либо нелепо. И если бы мы даже сочинили это возвращение и запечатлели его на бумаге, все равно и тут обман неизбежен, потому что возврат к прошлому на бумаге — всего лишь произвольный отбор каких-то отрывков, отдельных слов, отдельных красок и отдельных обрывков ощущений. А весь поток прежней жизни навсегда уплыл. Запечатлеть его может только одно: фотография. И он вспомнил, что где-то в Коморове у него сохранилась выцветшая фотография этого, ныне не существующего сада — с Ройской, Юзеком, Эдгаром Шиллером и лентой Эльжбеты, которую Эдгар держит в руке, намотав кончик на палец. Фотография тоже была всего лишь крохотным отрезком прошлого, но он как будто зачерпнул одну каплю из реки времени и до сего дня хранил ее в пробирке. Капля высохла, остался только след ее протяженности…