Оля продолжала рассматривать содержимое чемоданчика. Лицо ее, насколько это можно было заметить, чуть прояснилось. Спыхала увидел ее слегка приоткрытый рот, блестевшие при свете огарка зубы.
В эту минуту Адольф с таким шумом уронил несколько картин, что тетя Михася в столовой испуганно вскрикнула:
— Святой боже, что там такое?
И появилась на пороге. Увидев Казимежа, неподвижно стоявшего рядом с Олей, она поморщилась, словно от зубной боли.
— Оля, ты уложила мой чемоданчик?
— Да, мама.
— Ну так давай его сюда, — сказала старая дама, но с места так никто и не сдвинулся.
Адольф вернулся за картинами.
— Ты все снимаешь с подрамников? — спросила тетя Михася.
Тут вошла Ройская. Как всегда, улыбающаяся, спокойная, элегантно одетая.
— Лошади уже ждут, — сказала она негромко. В ее подчеркнутом спокойствии чувствовалась нервозность, она как-то осторожно произносила слова и в короткой фразе дважды запнулась. — Вы с нами, пан Казимеж? — обратилась она к Спыхале.
— К сожалению, я должен остаться, — ответил Спыхала. — Мышинские не могут ехать. Старый Мышинский очень плох.
Оля в эту минуту с громким стуком захлопнула чемоданчик, твердо ступая, прошла через комнату и протянула чемоданчик матери.
— Как хотите, — сказала Ройская, подавая на прощанье руку Казимежу. — Но это очень опасно.
— Надо же кому-то остаться с ними, — повторил Спыхала.
В присутствии Ройской он почувствовал прежнюю робость и восхищение, переносившие его в те времена, когда он был еще таким наивным и неуверенным в себе. Он молча поклонился.
В кухонном коридоре мигали огни, тени скользили к выходу. Спыхала вышел из дома в темноту. Лошади нетерпеливо потряхивали упряжью. Голос Адольфа звал всех торопиться.
Вдруг Спыхала почувствовал, что кто-то взял его за локоть. Это был Януш.
— Вы остаетесь? — спросил Януш шепотом, в котором слышалась радость.
— Я боюсь за вас, — ответил Казимеж.
— А сами вы как же?
— Пан Казимеж, пан Казимеж! — позвала из повозки Оля. Спыхала остановился у телеги, выстланной гороховой соломой, чувствуя, что Оля совсем рядом, что она обернулась к нему. Спокойный голос Ройской спросил:
— Все здесь?
— Все, — ответил голос Ройского, невидимого в ночной тьме.
— Адольф, вы что-нибудь видите? — снова спросила Ройская.
— Вижу, вижу, моя госпожа, — ответил Адольф. — Я ночью вижу, как кошка.
Казимеж подался вперед, губами нашел губы Оли. Но в эту минуту лошади взяли с места, телега тронулась, и губы их, едва коснувшись друг друга, тут же были разлучены. С тихим скрежетом телега покатилась по гравию. Казимеж, ничего не видя, сделал шаг вперед.
— Оля, Оля! — позвал он почти шепотом.
Януш положил руку ему на плечо.
— Уехали, — сказал он. — Ну, пошли.
Они оглянулись на дом. Привыкнув к темноте, глаза теперь различали его очертания. Дом казался огромным, он будто вытянулся кверху, как костел. Входная дверь осталась распахнутой настежь, в сенях догорал забытый огарок свечи.
Януш торопил.
— Идем, — повторял он, — идем.
В глухой, черной как сажа ночи не замолкали удары топора: рубка деревьев продолжалась и в темноте.
IV
В сенях их встретила Бесядовская, держа в руке подсвечник с тремя свечами. Она подняла его над собой, осветив лица вошедших, словно хотела прочесть на них приговор судьбы.
— Ну что, уехали? — спросила она.
— Уехали, — ответил Януш.
Молча раздевшись, Спыхала повесил пальто и шапку на олений рог.
— А наш хозяин лежит уже без сознания… — медленно сказала Бесядовская.
Януш повернулся было к ней, но тут вошла Билинская.
— Потерял сознание, — повторила она.
Из верхней комнаты донесся плач ребенка. Бесядовская поставила подсвечник на стол и поднялась по лестнице. Остальные стояли в передней, не зная, что делать.
— Нужно ждать, — сказал Спыхала. — Мы с Янушем посидим в столовой. А вы, — обратился он к Марии, — пошли бы отдохнуть. Вы так устали.
Они уселись в столовой. Казимеж вынул из заднего кармана револьвер и положил его перед собой на стол. Слабое пламя свечи освещало лица сидящих, тусклый луч света едва достигал стен, ломаясь на черных портретах и больших часах. Часы были без боя, но они громко тикали, и это тиканье звучало, как пульс большого дома, в пустоте которого не слышно было больше ничего.
Янушу впервые пришло в голову, что это его последняя ночь в родном доме. Но он тут же отогнал от себя эту мысль, подобную мысли о смерти. Иные думы теснились в его усталой голове, он уже не мог привести их в порядок. Януш смотрел на сосредоточенное лицо Спыхалы, на черные, ярко блестевшие глаза его. Взгляд Казимежа, устремленный на пламя свечи, косил немного.
Януш завидовал Спыхале, завидовал его твердости, решимости, уверенности в себе. Даже этот револьвер на столе вызывал зависть. Януш совсем не умел обращаться с оружием, не умел стрелять. «В двадцатом веке надо уметь стрелять…» — сказал однажды Валерек, когда начал ходить на охоту. Он, Януш, наверно, незаконный сын двадцатого века. Ночь была очень темна, но окна казались светлее, свечи отражались не в стеклах, а где-то в безграничной голубизне. «Почему Спыхала остался? — думал Януш. — Почему не уехал с Олей?»
Уехать… И Янушу вспомнилась давняя прогулка в лес в удобной коляске; запах кожи, которой было обито сиденье, синее сукно верха коляски и широкий красный кушак кучера. Колеса катились с тихим шумом по вытянутой, как ремень, дороге, коляска мягко покачивалась на рессорах, и лес, прозванный Ревухой, качался, черный и таинственный… Рядом с Янушем в коляске сидела Ариадна, такая же, как в тот вечер в Одессе, в белом платье с голубым шарфом, пахнущая дешевыми пачулями…
Голова Януша упала на стол. Он заснул.
Проснувшись, он понял, что спал долго; свеча почти совсем догорела, высокое, но почти не дающее света пламя кружилось и вспыхивало в оплывшем стеарине. Где-то в глубине дома была раскрыта дверь, и оттуда дуло. Наверху кричал ребенок — то ли он проснулся, то ли плакал во сне. Оглядевшись вокруг, Януш заметил, что Спыхалы нет, — он был один в просторной темной комнате. За окном еще не рассвело, но некоторые предметы в комнате — стулья, два резных буфета — уже выступили из тьмы: приближалось утро.
Минуту спустя Януш услышал шаги на лестнице. Тяжело ступая, Спыхала спускался в столовую.
— Не спите? — спросил он Януша.
Януш не ответил. Только шевельнулся на стуле.
Спыхала, не останавливаясь, ходил по комнате, широко расставляя ноги, будто на палубе корабля. Держа руки в карманах, он насвистывал, и этот свист раздражал Януша. В комнате становилось все холоднее. Януш дрожал в ознобе.
— Вы хорошо понимаете, что происходит? — вдруг спросил он Казимежа.
Спыхала остановился. Стоя спиной к Янушу и глядя в окно, он продолжал насвистывать. Потом ответил:
— Знаете, — в голосе его была нерешительность, — я не вижу в этом… Возможно, это удивит вас, удивит вашу сестру. Я вовсе не вижу в этом приближения гибели.
Януш пожал плечами.
— Однако… — сказал он только.
— Я вижу другое, — что-то нарождается. — Казимеж снова стал насвистывать. — Немцев хватит ненадолго…
— Я не о том…
— А, так вы о здешних событиях? — Спыхала обернулся к нему. — Этого я не знаю. Это меня не интересует.
— Вот вы какой! — сказал Януш с раздражением и встал. — Что же вас интересует? Мы сейчас окружены разбушевавшейся стихией и можем не выбраться отсюда.
— Нет, почему же? — с глупой, как показалось Янушу, наивностью спросил Спыхала. — Я вижу, вас беспокоит общее положение.
— Конечно, я хотел бы понять революцию, — сказал Януш.