К Володе ему удалось выбраться только дней через десять. Януш нашел его в комнатушке на первом этаже деревянного флигеля. Дом был старый, ветхий; в грязном дворе росли чахлые акации, в загородке гоготало несколько белых гусей — богатство, привезенное, наверно, из деревни. Володя ходил по маленькой комнате, как лев по клетке. Он растолстел — видимо, от сидячего образа жизни, рыжеватая борода подчеркивала бледность одутловатого лица. Весь он казался каким-то опухшим. Януш сел у окна и стал слушать, что говорил ему Володя.
Русская революция, казалось, зашла в тупик — на востоке, на Дону, и на Северном Кавказе побеждали Корнилов и Деникин, {28} немцы заняли весь юг России, отрезав Москву от житницы — Украины. В Москве и Петрограде царил голод, в Красной Армии, сражающейся с отрядами белых, были случаи беспорядков, подчас и полной анархии. И все-таки Володя верил, что положение изменится. Немцы потерпят поражение, поскольку в игру вошла Америка; не видать им как своих ушей ни Херсона и Донецкого бассейна, ни урожая с екатеринославских степей. Ведь немцы владеют лишь территорией вдоль железных дорог, а известно, какая редкая сеть дорог здесь, на юге; в глубине же хозяйничают банды, которые не признают ни немцев, ни Москвы, ни Деникина. Немцы возвращают фабрикантам и помещикам их прежние владения.
Володя остановился перед Янушем, взглянул на него испытующе.
— Хочешь вернуться в Маньковку?
Януш махнул рукой.
— Зачем? Я туда никогда не вернусь. С этим покончено.
Володя опять зашагал по тесной комнате, натыкаясь на стены, на обшарпанную мебель.
— Ты так думаешь? Вы так изволите думать, господин граф?
— Ирония здесь неуместна, — спокойно сказал Януш. — Дом сожжен, отца нет. Это уже невозвратное прошлое. Колесо истории нельзя повернуть назад.
— Ладно уж, — проворчал Володя, — ну а как дальше? Хочешь идти с нами?
Януш не отвечал.
— Веришь ты в революцию? — Володя опять остановился перед Янушем. Тот все молчал.
— Я верю в необратимость революции, — наконец сказал он. — Нет возврата к тому, что уничтожено революцией.
Володя засмеялся.
— А ты хотел бы вернуться?
— Тоже нет. Но я считаю вашу революцию вашим собственным делом. Меня это сейчас мало касается.
Володя сел и долго молчал, словно слова Януша лишили его дара речи.
— Ты всегда говоришь, — наконец сказал он, — что ищешь правду. Какую же, к черту, правду ты ищешь, если не видишь, что русская революция — это величайшее событие двадцатого века? Невозможно остаться в стороне от нее.
— Польша… — начал Януш.
— Вот как раз Польша, — рявкнул Володя так, что Януш невольно взглянул на окна: не слышно ли во дворе, — как раз Польша-то и не может быть вне русской революции!
Януш переждал этот взрыв и сказал спокойно:
— Я считаю, что у Польши сейчас собственные задачи. Когда Германия потерпит поражение…
— Это вопрос нескольких месяцев, — перебил Володя.
— Увидим. Если Германия потерпит поражение, нам предстоит дьявольски трудная задача сплотиться в одно целое после трех разделов. Разве это не цель? Вот после этого мы подумаем и о революции.
— Ты рассуждаешь, как настоящий буржуй, — проворчал Тарло.
— Только что ты назвал меня «господином графом». Как же я могу рассуждать иначе? Пойми, иначе я не могу. Правда правдой, но я не революционер.
— Кто не с нами, тот против нас.
— Это было бы так, если бы мы находились на двух противоположных сторонах баррикады. Но ведь это не так.
— Баррикада не имеет третьей стороны.
— Но я вообще не собираюсь выходить на баррикаду. У меня есть другие дела, задачи у нас совсем разные. Вот и все.
— Кажется, я начинаю понимать, — сказал Володя. — Ты вступаешь в польскую армию?
— Да, намерен вступить, — твердо ответил Януш, хотя до сих пор всеми силами гнал от себя эту мысль и шел сюда, еще не приняв никакого решения.
— Жаль мне тебя, — сказал Тарло. — Из тебя получился бы хороший товарищ, хотя ты и мягкотелый. Вы, поляки, вечные путаники. Романтизм ваш тяготеет над вами.
— Надеюсь справиться с этим романтизмом. Признаюсь, иногда он имеет слишком большую власть надо мной. Именно сейчас…
Тут наконец он решился задать вопрос, ради которого только и шел сюда:
— Нет ли у тебя вестей от сестры?
Этот неожиданный переход, видно, застал Володю врасплох, он долго молчал. Янушу пауза показалась вечностью. Тарло смотрел на него отсутствующим взглядом, думая о чем-то другом. Наконец ответил:
— Ах, да, есть вести… Все они в Константинополе. Встретили турецкий пароход, он их подобрал.
— Ты получил письмо?
Тут вдруг Володя взглянул на Януша совсем иначе. Очень пристально и как будто враждебно.
— Нет, — медленно ответил он, — я получил устные известия:.
Теперь Януш мог встать и уйти. Но, неизвестно почему, ему не хотелось так сухо расстаться с Володей. Потому ли, что это был брат Ариадны, или потому, что, прощаясь с ним, он навсегда прощался с тем, что было пережито в Одессе. А может быть, просто не хотелось оставить плохое воспоминание о себе. Ведь расставались они, видимо, очень надолго.
— Знаешь, — сказал он, — знаешь, Володя, я никогда не забуду этих одесских дней. Будь я русский, я бы остался с тобой. А так…
Это получилось как-то неловко. Володя, однако, понял. Он обнял Януша, который уже стоял в дверях, обнял, не сказав ни слова. Но Януш почувствовал, что они расстаются друзьями.
— Мне очень хочется, чтобы до тебя дошло: не в том дело… русский… поляк… Здесь совсем другое…
— Может быть, когда-нибудь и дойдет, — покорно согласился Януш.
Володя протянул ему руку.
— Что нас ждет — неизвестно, но я уверен, мы еще встретимся, — сказал Януш, выходя.
Гуси во дворе зашипели на него, вдалеке залаяла собачонка. Но Януш ничего не замечал, он был охвачен одной-единственной мыслью: «Она в Константинополе!» Мысль эта неотвязно была с ним до самого вечера.
XII
Приблизительно в это же время, в конце марта, состоялась свадьба Оли и Голомбека. Спыхала тотчас по приходе немцев куда-то исчез, а Билинская с помощью княгини Мушки, выпущенной из тюрьмы (сына ее расстреляли), завязала теснейшие знакомства с генералитетом австрийской оккупационной армии. Кроме того, среди австрийцев она обнаружила родственников — Бадени и Эстерхази. С их помощью Билинская решила уехать в Вену, а оттуда пробраться в Краков и Варшаву. В обеих столицах у нее было по нескольку домов. Наибольшую помощь ей оказали, впрочем, не тузы, а скромный чиновник генерального штаба капитан Карл Шефер. В начале апреля Мария собралась покинуть Одессу. Эдгар тоже хотел ехать в Вену, однако столкнулся со многими трудностями.
Билинская утешала его. Обнадеживала, что скоро они встретятся в Варшаве, но Эдгар печально улыбался в ответ. Ему не хотелось говорить ей, что там у нее будет Казимеж.
И все же конец марта Эдгар провел в душевном спокойствии. Солнце грело, даже палило, осушая приодесские степи. Несколько раз они с Марией ездили на взморье, на Средний Фонтан. И хотя прогулки эти были не из веселых, Эдгар все же чувствовал себя потом лучше — одиночество не так угнетало его. Эльжбета не давала о себе знать, известно было только, что она в Константинополе.
И вот он проводил Марию на вокзал. Она ехала с Алеком и Бесядовской в немецком спальном вагоне. Австрийские солдаты отдавали ей честь, звонко щелкая каблуками. А она, надменная, равнодушная, в черной с мушками вуали, закрывавшей узкое лицо, держалась так, словно все это полагалось ей по праву. Так же, как и низко склоненная голова Эдгара, поцеловавшего ей руку… Мария вошла в вагон и, когда поезд тронулся, помахала ему из окошка букетиком фиалок.