Казармы имели плачевный вид не только снаружи, но и внутри. Что касается самой воинской части, то, по совести говоря, записались в нее совершенно опустившиеся люди: то ли Одесса была дурным городом, то ли здесь, как нарочно, собрались офицеры типа Кмицица {37} . Если в Третий корпус, стоявший в Виннице, приходили, как правило, люди порядочные — мелкие ремесленники, крестьяне, интеллигенты, мечтавшие добраться до Варшавы, и лишь изредка люди, вконец измученные и деморализованные четырьмя годами войны, то в одесском пехотном полку — в отличие даже от других частей, сформированных в том же городе и затем в полном порядке проследовавших через Румынию на родину, — собрались такие прохвосты и забияки, которых уже не способны были разложить ни война с Германией, ни гражданская война. Уму непостижимо, откуда они взялись — все эти рослые мужичищи с казацкими чубами или наголо обритые, с огромными мясистыми лапами. Даже поручик Душан не всегда мог совладать с ними, хоть и старался ввести железную дисциплину. «Хлопцы» хлестали водку, приводили в казармы женщин, беззастенчиво воровали, случалось, пыряли друг друга штыком, а кое-кто прятал за голенищем и финский нож. Немцев они пока не трогали, но с солдатами атамана Петлюры и с сечевиками {38} , которые носили смушковые шапки, напоминающие шутовской колпак, схватывались довольно часто. В казарменном лазарете на грязном сеннике то и дело укладывали какого-нибудь подстреленного солдата, а то и унтера. Поручик Душан хватался за голову, сыпал проклятиями, а потом приказывал подать двуколку, усаживал в нее Валерека или сержанта Горбаля, с которыми знался, невзирая на свой чин, и летел на весь вечер в Одессу. А там — снова водка, снова девки — по в шикарных гостиницах.
Однажды он поехал вместе с Валереком, у которого было какое-то дело к матери: Валереку все чаще требовались деньги, и он выуживал у Ройской последние гроши, несмотря на ее сопротивление. Валерек вошел в дом, а Каликст остался на улице. Как раз в это время Ганя Вольская, посланная отцом подмести тротуар, стояла в воротах и разглядывала прохожих, которые вышли прогуляться по улице в этот погожий весенний вечер. Ганя была в белой блузке, которую Эльжуня подарила ей перед отъездом, на плечах — весеннее пальтишко. Девушка была очень хороша собой, и Каликст сразу заметил это. Когда Валерек спустился со второго этажа и заговорил с Ганей по-польски, Каликст вмешался:
— Пойдем, пойдем, Ройский. Не губи время с девушками. Или уж пригласи барышню в экипаж.
— Ганя, давай прокатимся, — предложил Валерек.
Но Вольская только сверкнула глазами, громко засмеялась и, насмешливо показав нос Душану, юркнула в калитку. Валерек уже сидел в двуколке, а Душан все еще не трогался с места, глядя на ворота, будто ожидал, что девушка появится снова.
— Что это за девица? — спросил он наконец.
— Ганя, дочь дворника. Ученица Эльжбетки Шиллер. Поет.
— И хорошо поет?
— Откуда мне знать? Я в этом не разбираюсь. Говорят, хорошо.
С того вечера Душан, выезжая в город, чаще брал с собой не Горбаля, а Валерека. И каждый раз спрашивал, нет ли у него какого-нибудь дела к матери, даже уговаривал Валерека навестить семью. Ройскую удивляли столь частые и притом совершенно бескорыстные визиты сына. Как-то она даже поделилась с пани Шиллер:
— Знаешь, Паулина, мне кажется, я порой несправедлива к Валереку.
Но прошло еще какое-то время, и Валерек перестал посещать дом на Дерибасовской. Просто Каликст Душан уже не брал его с собой. Не брал он и Горбаля. Пришлось Валереку ездить трамваем, а если возвращался поздно, то идти пешком.
Формирование эскадрона (Душан был кавалеристом) продвигалось медленно: не хватало лошадей. Осенью семнадцатого года родился весьма доходный промысел, связанный с большим риском и требовавший немалой храбрости. Торговцы лошадьми из Киева, Одессы и других городов отправляли целые экспедиции на разлагавшийся фронт. Там у интендантов можно было приобрести что угодно и в первую очередь купить за бесценок армейских лошадей; порой случалось наткнуться даже на совершенно безнадзорных лошадей, до которых уже никому не было дела. Главная трудность состояла в том, чтобы провезти легко нажитое добро сквозь толпы отступавших солдат, мимо бодрствовавших подлинных и самозваных комитетов, лесных советов, которые не располагали уже никакими войсками, но тоже не прочь были поживиться хоть на время табуном и обозами со всяким имуществом. Теперь эти трофейные кони были уже припрятаны у торговцев и перекупщиков, которые заламывали за них непомерную цену. А вообще-то достать лошадей было невозможно. Душан из кожи вон лез. В этих поисках хорошим помощником ему стал сержант Горбаль, который, начисто позабыв о своем актерском прошлом, стал солдафоном до мозга костей. Лишь изредка Горбалю приходило в голову вызвать какой-то интерес к театру у своих потерявших человеческий облик товарищей и поставить спектакль в полковом «клубе» — грязном зале в соседнем полуразрушенном корпусе. Напасть на след лошадей, которые в большом количестве (Душан пока называл цифру восемьдесят) требовались эскадрону, можно было при встречах с темными дельцами в ночных ресторанах; в заведениях такого рода не только хлестали водку, а случалось, и шампанское, — там во время австрийской оккупации можно было разузнать, где и что продается. Там же совершались различные сделки, чаще всего фиктивные; можно было купить вагон сахара, вагон велосипедов или вагон пшеницы. Самым крупным заведением подобного рода было в те дни ночное кафе «Люкс», где выступали обычно певцы, танцоры, фокусники. Постепенно Душан, Валерек и Горбаль стали завсегдатаями этого злачного места. Впрочем, приходили они обычно порознь, Душан с некоторых пор стал сторониться компании унтер-офицеров (к тому времени Валерек каким-то чудом получил две нашивки).
Однажды запыхавшиеся Горбаль и Валерек ввалились в «Люкс» около десяти часов вечера. Они притащились пешком из казарм и очень устали. Валерек проклинал Каликста за то, что тот в одиночку ездит в город, а Горбаль щурил свои маленькие черные глазки и усмехался усмешкой Будды. Посетителей было мало, большие люстры горели еще не всюду, и в ложах царил полумрак. Они заняли небольшой столик и заказали черный кофе. И Горбаль и Валерек в последнее время были сильно стеснены в деньгах. Когда на эстраде закончился очередной номер и зажглись все люстры, они заметили неподалеку в ложе за столом, уставленным бутылками, весьма большое общество. В компании этой все были им знакомы, но подобралась она довольно странно. Валерек засмеялся и показал Горбалю на собравшихся. В центре восседал здоровяк Каликст с раскрасневшимся, пьяным лицом и глазами навыкате, пот каплями покрывал его бритое темя; справа от Каликста в голубой блузке и шляпке с перьями, в которой Валерек тут же узнал шляпку пани Ройской, сидела Ганя Вольская, веселая, улыбающаяся, как будто ее подменили; слева — средних лет еврей с очень бледным лицом, в нем Валерек признал торговца лошадьми из Сквиры, знакомого ему еще по Молинцам. Каликст тоже заметил их, помахал рукой, потом встал, попросил извинения у Гани и деревянным шагом направился к их столику. Похоже было, что он очень пьян, но изо всех сил старается взять себя в руки.
— Подсаживайтесь к нашему столику, — сказал Каликст, — но ни о чем не спрашивайте. Понятно? Никаких вопросов, потом все расскажу.
Горбаль и Валерек перебрались в ложу. Официант поставил перед ними фужеры и налил шампанского.
— Я не прочь бы поесть, — сказал Валерек Душану.
Каликст кивнул на еврея из Сквиры.
— Сегодня здесь хозяин пан Липовецкий.
— Пожалуйста, пожалуйста. — Липовецкий улыбнулся, подозвал официанта и велел принести меню.