— Было да сплыло, — засмеялся Валерек и, обратившись к Гане, сказал:
— Ты прекрасно выглядишь!
Ганя бросила на него беспокойный взгляд, не зная, расценить ли эти слова как насмешку или принять их за чистую монету. Тронув пальцем свою круглую шляпку с черными страусовыми перьями, она спросила:
— Узнаешь?
Валерек повел плечами. Какое ему дело до этого!
— Во всяком случае, выглядишь ты великолепно, — шепнул он ей.
Каликст покосился на них и повернулся к Лииовецкому:
— Итак, пан Липовецкий, мы договорились. За восемьдесят верховых лошадей полк дает вам два миллиона керенками. Или украинками, как хотите.
Липоцевский метнул взгляд на новых гостей, усевшихся за столиком. Душан продолжал:
— Мы можем говорить совершенно открыто, эти господа вместе со мной ведают полковой кассой, и им так или иначе все будет известно об этой сделке.
Хорошо, что Каликст заранее предостерег их от излишнего любопытства, Валерек и Горбаль переглянулись, но в этот момент официант принес заказанные блюда. Оба они знали, что полк отпускает на покупку лошадей только полмиллиона керенок — почти все деньги, имевшиеся в кассе. Значит, Каликст ведет какую-то игру.
Валерек не без страха смотрел на своего приятеля. Душан возвышался над столом, как гора, могучий, с абсолютно бесстрастным лицом циркового силача. Его крупные голубые навыкате глаза тоже ничего не выражали. Казалось, мундир поручика слишком туго стягивает воротником его бычью шею и от этого ему трудно дышать и глаза вылезают из орбит.
— Значит, так. В один из ближайших дней по вашему усмотрению, Давид Абрамович, вы доставляете лошадей в казармы. В тот же день после полудня вы получаете деньги.
— А задаток? — спросил Липовецкий и исподлобья взглянул на Ганю, словно стыдясь вести деловые переговоры в присутствии дамы.
— Ну да, получите задаток, а лошадей потом ищи свищи! Говорю же вам: лошади в конюшне — расчет немедленно. Слово шляхтича. Или недостаточно?
Горбаль взглянул на Валерека и чуть не подавился рыбьей костью. Душан был сыном крестьянина из Жмуди и не раз говорил об этом своим друзьям, вспоминая жмудские пасеки и озера. В зале опять наполовину погасили свет, и жонглер на эстраде стал швырять вверх свои лампы и тарелки. Каликст поднял бокал с шампанским.
— Итак, слово? — спросил он.
— Слово, — не очень уверенно ответил Липовецкий.
— Ваше здоровье! — рявкнул Душан, да так, что люди вокруг на него оглянулись, и осушил бокал. После этого он сидел неподвижно, говорил мало и только по глазам, уставившимся в одну точку и почти не мигавшим, можно было определить, как сильно он пьян.
Через некоторое время все поднялись. Липовецкий попрощался с ними еще в гардеробной, швейцар крикнул мальчишку, караулившего двуколку Душана, и вскоре зацокали конские копыта. Была влажная весенняя ночь. Душан властно усадил Ганю в экипаж и сказал Горбалю:
— Ты поедешь с Ганей, отвезешь ее и вернешься в казармы, а мы с Валереком пойдем пешком.
Валерек с удивлением посмотрел на приятеля. Он не испытывал ни малейшего желания плестись пешком в такую даль. Но Каликст только мотнул головой:
— Да, да, так будет лучше.
Ганя откинулась на сиденье и наклонилась к Валереку.
— Приходи, — тихо сказала она, — приходи завтра. Завтра мое первое выступление.
— Выступление? Твое? Где же?
— Здесь. В «Люксе». Мой дебют. Я страшно волнуюсь.
— И что ты будешь делать?
— Ну, знаешь… Петь, конечно!
— Разумеется, приду.
— Приходи, приходи. Ганя хочет, чтобы в зале собралось как можно больше друзей, — отечески покровительственным тоном произнес Душан.
При свете фонаря Валерек еще раз уловил взгляд маленьких татарских глаз Горбаля, в котором можно было прочесть: «Полюбуйтесь, господа, как быстро развиваются события…»
Лошадь тронула. Зашагали в свою сторону и Валерек с поручиком. Сначала они шли молча, широким шагом, стараясь обходить небольшие лужи, появившиеся на неровных плитах тротуара после весеннего дождя. Валерек был худой, но ростом почти не уступал Душану. Тот, пьяный и усталый, спал на ходу. Когда они оказались на дальних улицах, почти в предместье, поручик замедлил шаг. Последний фонарь освещал большой, выкрашенный розовой краской двухэтажный дом с высокими окнами и коваными решетками на балконах. У этого дома Каликст остановился.
— Вот видишь, — неожиданно заговорил он, повернувшись к Валереку и взяв его за пуговицу на мундире, — вот видишь, нужно действовать наудачу, как в лотерее.
— Не понимаю тебя, — прошептал Валерек, слегка напуганный этими словами.
— Шшш! — шикнул на него Душан. — Не задавай вопросов, не задавай сейчас вопросов!
— Молчу, — ответил Ройский.
— Все будет зависеть от того, задержит ли еврей извозчика или отошлет его в город.
— Какого извозчика?
Каликст двинулся дальше, в непроглядный мрак. Теперь он шел быстро и на несколько шагов опередил Валерека. Голос его, когда он снова заговорил, доносился как бы из глубины темной и уже пахнущей здесь степью ночи.
— Послезавтра еврей приедет в казармы за деньгами. Послезавтра Горбаль дает представление в клубе. Мы будем одни в первом корпусе. Если еврей отошлет извозчика в город, мы выиграли. Он у нас в руках.
Валерек в несколько прыжков догнал Душана и схватил его за руку. Душан, не останавливаясь, шагал вперед. Валерек потянул его за рукав.
— Послушай, — закричал он, — что ты задумал? Что ты собираешься сделать?
— Я? Ничего, — тихо произнес Душан, — сделаешь ты!
— Как это я? — Валерек отпустил рукав Каликста. Тот мчался вперед, перепрыгивая через лужи в непроглядной темноте. Видно, глаза у него были кошачьи.
— Ты, ты! — через минуту снова зашипел Каликст. — На Горбаля нельзя положиться, он струсит — актер.
— Слушай, ты что, совершенно пьян? Ты сознаешь, что говоришь?
— Сознаю, сознаю… Шагай побыстрей, я тебе сейчас все объясню.
Валереку казалось, будто казармы двинулись им навстречу, так быстро они дошли до них. Миновали караул и взбежали по лестнице. Каликст повернул выключатель, и мгновение спустя они уже сидели на табуретках, опершись руками о стол и не сводя глаз друг с друга.
— Ты только представь, — сказал Душан, — и лошади для войска, и полмиллиона в кармане.
— А деньги ты заберешь себе?
— Поделимся.
— Узнают.
— Он живет здесь один, в гостинице. Концы в воду… и все!
— Но почему я? — спросил Валерек, чувствуя, как по спине его забегали мурашки.
— А кто же еще? Мне придется заговаривать ему зубы. А это нужно сзади… Сумеешь?
— Сумею, — ответил Валерек, стараясь подавить дрожь.
— Горбалю ни слова.
— А если я откажусь?
— Приказываю! — полупьяным голосом крикнул Каликст.
— Приказываешь? — Валерек так и затрясся от смеха, даже голову на стол уронил. — Приказываешь? Может быть, прибавишь еще: во имя всеобщего блага? — Ха-ха-ха!
Каликст откинулся и пристально посмотрел на черную голову Валерека, бившуюся о стол.
— Эй, Ройский, — сказал он, — не будь истеричкой. Понятно?
Понятно, — крикнул Валерек и вскочил на ноги. Он схватил Каликста за плечи и стал трясти его.
Слушай, слушай: да мы с тобой вдвоем весь мир завоюем!
— Э, один еврей это — еще не весь мир, — ответил Каликст и с такой силой оттолкнул Валерека, что тот отлетел к стене, но тут же снова бросился к Душану, обнял его за шею и поцеловал в губы.
XIX
Лето в 1918 году выдалось великолепное. Уже в мае началась жара, и в городе стало нечем дышать. Эмигранты из Королевства ожидали поездов, обещанных для репатриации, а их все не было. Пани Шиллер подумывала о том, чтобы перебраться хоть на недельку-другую в свою приморскую виллу. В городе царили невыносимая духота и пыль. Ройская и тетя Михася могли бы выехать вместе с ними, а супруги Голомбек приезжали бы на воскресенье, так как Франтишека связывали дела в городе. В вилле легче было бы дожидаться отъезда. Шиллер получил в Киеве специальный пропуск на немецкие поезда, что было не так-то просто, и уже выехал в Варшаву; но из письма, которое он прислал, ничего толком нельзя было понять. Эдгар последние месяцы находился в состоянии полной прострации. Эльжуня не подавала о себе никаких вестей. Не очень вразумительны были и письма Билинской из Вены. Неопределенность угнетала. Пани Шиллер уговорила Эдгара съездить на Фонтан и посмотреть, в каком состоянии находится вилла, можно ли переехать туда хотя бы на несколько недель. На вилле жил, правда, старый Наполеон Вольский, но он стал какой-то невменяемый из-за выступлений дочери в кафешантане. Старик не знал — горевать ли ему по этому поводу или радоваться, и всякий раз по-иному выражал свои чувства. На явления внешнего мира он и вовсе перестал реагировать. Так что, в каком состоянии вилла, с его слов понять было невозможно.