— Откуда вы, дядюшка, черпаете столько спокойствия в трактовке жизненных явлений? Как вам удается оградить себя от событий, которые окружают нас со всех сторон? И как вы можете над трупом убитого бандита рассказывать о цветущих апельсиновых деревьях? Это что, сила ваша или слабость, а, дядюшка?
Это было так неожиданно, что Эдгар даже остановился. Он посмотрел на Ройского. Валерек разрумянился, казалось, он и сам удивлялся, как это ему пришли в голову подобные мысли, и, раскрыв рот, смотрел на Эдгара.
— Видишь ли, Валерек, я не могу ответить тебе на все эти вопросы. Я даже самому себе не могу на них ответить, ну, просто… Сицилия мне интересна, а убитый бандит — нисколько.
— А если это не был бандит?
— Если это не мой знакомый… то не интересует. Впрочем, тут есть еще и другой аспект. Человек как таковой меня интересует, я сочувствую ему, это правда. Но если бы я глубоко переживал все, что сейчас происходит, то что стало бы с моим искусством? А для меня оно дороже всего.
Валерек ничего не ответил. Они вошли в дом и уселись за стол. Теперь Эдгар заметил, что Валерек поглядывает на «дядюшку» с иронией. Эдгар и сам себя упрекал, боясь, что его рассуждения Валерек примет слишком близко, к сердцу. Ведь он так глубоко все переживает!
— Знаешь, лес рубят — щепки летят, — сказал он.
Лицо Валерека было в это мгновение до половины заслонено чашкой, из которой он пил чай. Но глаза блеснули недобрым огнем. Беседа явно не клеилась.
Через несколько часов они поехали домой. Валерек правил лошадью и всю дорогу пытался стереть какое-то пятнышко на светлом передке двуколки, тер его платком, скреб ногтем, но пятнышко не сходило. Поведение Валерека раздражало Эдгара, но, прощаясь у дверей дома, он все же почувствовал какую-то нежность к юноше.
— Сердечно благодарю тебя за компанию, — сказал он. — Не правда ли, приятная прогулка?
— Очень приятная, — подтвердил Валерек и хлестнул лошадь.
XX
По прибытии в Киев Януш и Юзек поселились у матери Стася Чижа. Она занимала большую квартиру на Малой Владимирской улице и жила тем, что сдавала комнаты. Сейчас квартирантов стало меньше, и молодые люди разместились довольно удобно, хотя у пани Чиж было шестеро сыновей. Один, правда, отсутствовал, он застрял где-то на севере и очутился в корпусе Довбора, но все остальные находились в Киеве. Они где-то работали, куда-то исчезали, возвращались, приносили продукты. Самым забавным было то, что внешне все они почти ничем не отличались от Стася. Двое покрупнее, двое помельче, но лица у всех были до смешного схожи. Сама хозяйка, краснощекая, красивая, не старая еще женщина со вздернутым носиком, командовала всей этой оравой непринужденно и просто. Быть матерью шестерых сыновей, к тому же в такие времена — дело нелегкое. Но она прекрасно управлялась с ними; хлопцы, хорошо вышколенные, безропотно слушались спокойного голоса матери. Янушу забавно было наблюдать, как Стась, которого он знал независимым и храбрым солдатом, здесь, в семейном кругу, превратился в обычного «мальчика», помогал матери, после обеда уносил на кухню грязную посуду.
Путешествие от места дислокации Третьего корпуса до Киева прошло благополучно, без каких-либо происшествий. По узкоколейке доехали до Калиновки, а там пришлось дожидаться поезда Одесса — Киев, курсирующего по обычной колее. Ненадолго вышли «в город», как выразился Юзек, чтобы поискать его родственников — Ройская была урожденная Калиновская, — но никого не нашли. В поезде они познакомились с молодым художником Генриком Антоневским, который ехал из Одессы в Киев. Этот молодой человек носил черную шляпу, черную пелерину и длинные волосы, но держал себя просто, весело и непринужденно. Служил он помощником декоратора в Польском театре в Киеве и просил попутчиков навестить его там. Юзек с Янушем не заставили долго ждать себя — сразу же по приезде они стали завсегдатаями театра. На спектакли они ходили редко, но зато часто пробирались к Генрику за кулисы, помогали ему во время репетиций и наблюдали издали таких крупных актеров, как Ярач {41} и Остерва {42} , которые в ту пору оказались в Киеве. Юзек даже познакомился с молодой актрисой Галиной Вычер и слегка ухаживал за ней; они вместе ходили в кондитерскую на Думской площади пить кофе с пряниками. А Януш накапливал впечатления. Он любил ходить за кулисы во время спектакля, наблюдал, как рабочие убирают декорации, и даже завел там друзей. Был среди них некий столяр, который помогал электротехникам и изобрел какой-то особый стержень, медленно погружавшийся в опилки; с помощью этого приспособления можно было регулировать освещение сцены. Столяр этот, по фамилии Малек, был родом из Варшавы. Стоя за кулисами, он любил рассказывать Янушу о своей молодости, о демонстрации на Гжибовской площади, {43} в которой он принимал участие, и о всякой всячине. Юзек выходил из театра с Галиной, а Януш чудными весенними вечерами шагал домой один. Никогда еще он не ощущал так остро свое одиночество. В эти минуты он много думал о простых и добрых людях, подобных этому столяру, о том, как хорошо быть таким непосредственным, как он. Приходил ему на память и Владек Собанский, и Януш ловил себя на том, что мурлычет под нос песенку «Эх, как весело в солдатах», которую пели в Третьем корпусе.
Но больше всего любил Януш разговаривать за кулисами с Генриком. Они с жаром спорили об искусстве, в то время как Антоневский должен был следить за перестановкой декораций и за освещением. В окружении полотняных щитов, изображавших комнаты пани Дульской {44} либо трактир из пьесы Запольской «Тот», Генрик ораторствовал по поводу современной живописи, которую он решительно отрицал. У него была своя теория — о вредном влиянии скульптуры на живопись. «Византийская живопись и мозаика из Равенны, — утверждал он, — это чистое искусство. Под влиянием же скульптуры живопись в какой-то степени деградировала». Януш иногда соглашался с Антоневским, иногда возражал ему, но всякий раз удивлялся, как можно проявлять такую запальчивость, рассуждая об искусстве. Вот Эдгар — тот всегда сохранял спокойствие и даже хладнокровие, когда говорил о своей музыке.
А их новый друг обрушивал весь свой пыл на мнимых противников. Однажды в каморке, которую он занимал на чердаке театра, Генрик показал Янушу свои картины. Януша разочаровали эти куски картона с различными сочетаниями красок в виде полос, языков пламени, рваных лоскутьев, свисавших наподобие галстуков. Он так и окрестил эти «картины» галстуками и не желал отказываться от этого названия. Антоневский не обижался на него и даже перенял это название, трактуя его как своеобразный terminus teclmicus абстрактной живописи. Странно было возвращаться после таких споров в дом пани Чиж, где любая проблема, не имевшая отношения к домашнему хозяйству и хлебу насущному, считалась нелепой и лишенной всякого смысла. Стась Чиж никак не мог взять в толк, что влечет Януша к живописи и театру. У него были какие-то свои дела, которым он отдавал много времени, и Януш догадывался, что Стась снова готовится к отъезду из дома. Да и на лице Антоневского появлялось какое-то неопределенное выражение, когда Януш заговаривал с ним о возможном отъезде в Варшаву.
— Не торопись, — сказал он однажды, — у нас и здесь будет еще не одно интермеццо.
Януш с беспокойством стал ожидать этого интермеццо.
Ждать пришлось недолго. Однажды, когда давали пьесу «Тот», Януш прошел в зрительный зал, чтобы еще раз посмотреть на великолепного Ярача в роли Капитана. В середине второго акта в зал, где было много свободных мест, вошел Генрик и подсел к Янушу.
— Не знаешь, где Юзек? — шепотом спросил он.
— Наверно, за кулисами, — ответил Януш.
— Выходите сразу же после этого акта. Я жду вас у театра.
— Что-нибудь серьезное? — с беспокойством спросил Януш.
— Очень серьезное. Через два часа я уезжаю.