Тропа эта вскоре побежала вдоль опушки, так что от поля Януша отделял только ряд деревьев. Это были могучие дубы, приземистые и раскидистые. В просветах между ними виднелись осенние распаханные поля — просторные, залитые белым светом восходящей луны и последними зеленовато-холодными отблесками угасающего дня.
Янушу не было жаль минувшего дня, он испытывал то чувство гармонии, которое так редко у него возникало, гармонии, наполнявшей его радостью.
Просветы между деревьями белели, словно огромные фигуры, которые, казалось, шли рядом с Янушем. Сравнение это возникло у него само собой, и он попытался представить, кто из умерших мог бы его сопровождать в этих скитаниях, что каждый из них пожелал бы сказать ему и что он сам мог бы им сказать. Он подумал, что, пожалуй, больше всего мог бы сказать Юзеку, ведь тот так мало знал о его жизни. Юзек, конечно, удивился бы, увидав — через двадцать пять лет после своей кончины — давнего друга, одиноко бредущего по лесу — снова в годину войны; он удивился бы, увидав, как Януш то и дело сует руку в карман, чтобы нащупать холодную сталь пистолета, полученного в подарок от английских летчиков.
Один из белых просветов между дубами напомнил Эдгара, но как раз ему-то Янушу нечего было сказать: Януш побоялся бы его шокировать. Он просто не мог себе представить состарившегося Эдгара снова в дни войны с жестокими сценами на каждом шагу, с безобразной смертью, таящейся всюду. Ведь у Эдгара была красивая смерть — в этом Януш не сомневался ни минуты. И знал, что его другом владели перед кончиной высокие мысли и что, погружаясь в вечный сон, он изящно и аккуратно складывал их, как шелковые одеяния, в дубовый сундук. Эдгар должен был умереть красиво. А как умерла Ариадна, ему ведь незачем знать. Для него она тоже красиво умерла. Не так ли?
Ему вспомнилось, как Эльжбета некогда пела «Лесного царя» и с каким трагическим выражением успокаивала больного ребенка:
Если бы только Эдгар пожелал сказать ему что-нибудь о кошмарах жизни и смерти, он повторил бы эту успокоительную фразу. Все, что есть страшного в жизни, это лишь наваждение, туманная дымка.
Он повторил про себя эти слова, когда увидел между двумя черными силуэтами деревьев надвигавшуюся узкую белую полосу. То был туман, стлавшийся над полем. К нему и вела тропа.
За всю дорогу только в эту единственную минуту он ощутил тревогу, словно что-то слегка сжало сердце. Что бы он мог им сказать?
Если бы среди мертвецов, сопровождавших его в этом путешествии, оказались женщины, он не знал бы, как отнестись к ним. Даже перед Ариадной не проронил бы ни слова. Теперь они не могли бы его понять. Может, вообще ни одна женщина не способна понять тревоги мужчины?
Януш направился прямо к просвету между двумя дубами, напоминавшему по очертаниям невысокую женщину. Он шел прямо к нему, словно должен был там кого-то встретить, наверняка должен. Но когда подошел ближе, просвет изменил свои контуры — это была обыкновенная прогалина. За нею сразу же начиналось поле, ночь, белесые отсветы на пластах пашни. Он предпочел выйти из леса, хоть и понимал, насколько это опасно. Человека, шествующего по равнине, залитой ярким лунным светом, с редкими полосами тумана, похожими на облака, можно заметить издали.
Он миновал опушку. Теперь уже человеческими фигурами казались ему стоявшие у края леса дубы. Но это не были спутники его жизни, умершие друзья — Эдгар, Юзек, Валерек, маленький Собанский. Деревья хотели задержать его в своем царстве, дотянуться лапами, спрятать, точно Лесной царь. Попросту хотели отнять жизнь.
А все-таки одно он осознал: все, что было до сих пор, не было подлинной жизнью. Было только существованием. До сих пор он не понимал, что должен за отведенное ему время пронести в руках драгоценность. Что обязан идти. Теперь приходилось начинать сызнова то, что он называл «продолжением». Нет, теперь это был не сон. Прежде он спал. Теперь проснулся.
Ему захотелось малость поразмыслить над этим, и не долго думая он прилег на землю. Она была холодна и вместе с тем приветлива. Он ощутил под собой эту землю словно постель, постланную самой природой. Януш лежал в сплошном березняке. На фоне неба, озаренного луной, просвечивала редкая завеса поникшей и съежившейся от холода осенней листвы. Неподалеку, на краю леса, виднелись дубы, — снова в иной ипостаси. Они наклонялись друг к другу и, казалось, что-то обсуждали. Вид этих деревьев пробудил в нем новое воспоминание.
Когда-то давным-давно он проходил здесь с Адасем. Совсем выветрился из его памяти этот человек, Адась Пшебия-Ленцкий… Вспомнилось, как вместе они шатались по Кракову и о чем говорили. Этакий забавный человечишка. Ничего он не значил для Януша. И покончил с собой. Да, покончил с собой. Лпшил себя жизни по какой-то нелепой причине.
Януш презрительно усмехнулся: идиот! Нельзя самовольно лишать себя этого величайшего сокровища — жизни. Теперь он знает, что это была, что это есть самая великая ценность. Вопреки всем ужасам, выпавшим ему на долю, вопреки тому, что он брел до сих пор как во сне, окруженный непроницаемым туманом, жизнь оставалась самым драгоценным даром.
Все — и война, и пожары, и смерть других — было упоительно, величественно, монументально. Он смотрел на облака, проплывавшие при блеске месяца, точно рваные паруса, и их бег действовал на него, как бравурная музыка.
Пронести все это сквозь пламя пожаров, жить дальше, несмотря ни на что, и ощущать каждой клеточкой тела биение жизни. Какое упоение!
Каким же неоценимым сокровищем была его собственная личность!
Януш вскочил, продолжая думать о Пшебия-Ленцком. Адасю не было тридцати. Теперь он уже стал землей, дышит вместе с травой и листьями.
А ему, Янушу, почти пятьдесят. И только теперь он почувствовал, что значит жить. Видя повседневно смерть других людей, он узнал цену жизни.
Януш зашагал быстрее. Он все-таки продрог, лежа на земле. Трава уже полегла, словно в ее гуще таился мороз. Быстрая — до испарины — ходьба разрядила необычное нервное напряжение и развеяла пары алкоголя.
Януш начал думать спокойнее и обстоятельнее.
Постепенно стало ясно, что он лгал себе, утверждая, будто жил как во сне. Нет, молодость его была явью. Тогда не оставалось места для снов: сплошная явь, исполненная боли. Это последние годы окутали его мглой, годы духовной лени, прострации, неприязни к миру. Их он наверняка растратил впустую. Теперь начнется иная жизнь.
Он вспомнил взгляд Геленки, провожавшей его глазами, когда он шел к партизанам, вообще вспомнил Геленку начиная с той минуты, когда увидел ее из окна пансиона Бустрицких. «Может, она символ жизни?» — подумал Януш.
А Коля? Разве он не предвестник новой жизни?
Януш забеспокоился, но вскоре мерный ритм походного шага пробудил в нем иные мысли. Он начал думать о том, чего не договорил Сабине. Он хотел рассказать ей все о Володе и Ариадне, но ее это не интересовало.
Ему припомнилась встреча с Володей в овине. Собственно говоря, не припомнилась, ибо он и не забывал о ней никогда.
Теперь он хотел определить, каково было основное содержание этой встречи. О чем они говорили? Не помнил! Но остались в памяти их разговоры в Одессе, в той отвратительной квартире, где он так любил Ариадну. Ведь эта встреча была такой важной, а как мало повлияла на его жизнь! «Как мог я забыть о ней? Почему потянулись потом годы грустной, застойной жизни в непроглядной мгле?» Теперь-то уж этому конец. Он поможет Геленке, поможет ребятам, будет вместе с ними. Жаль Черного Лилека! Нет, он не будет самоустраняться, отсиживаться в тихом уголке. Он пойдет вперед, неся… Как это он сказал Сабине? Неся лиру… Ха-ха-ха! Лиру!
Только теперь начнется жизнь, то есть борьба за что-то важное, неизмеримо важное — за самую его, Януша, сущность.
На минуту Януш остановился. Ему припомнилась история с брошюрой. Он не прочел в ней ни слова, кроме фамилии автора на обложке. Даже не знал ее содержания, которому такое большое значение придавал Володя.
Где она теперь? В каком ящике стола? Он отложил ее куда-то вместе с ненужными заметками о военном походе и даже не помнил куда. Но где-то она лежит, наверняка лежит. Кажется, недавно он видел эту брошюру среди бумаг. Надо будет ее найти.