Бесядовская терпеть не могла этой улыбки. Ей представлялось, будто она выдавала в пани Голомбековой выскочку. С грустью приходилось ей признать, что пани Голомбекова с годами как будто хорошеет. В облике ее появилось какое-то благородство, словно жизнь в доме, который видывал не одно поколение светских дам, действовало на нее, и теперь это была женщина, манерами и гордой походкой напоминавшая княгиню Анну Билинскую. Панну Теклу непомерно это огорчало. В довершение всего с некоторых пор Оля по утрам вздумала пить травы. Чай был ужасный, и достать его стоило величайших трудов. Оля требовала ромашку. Но старая экономка почитала это за верх претенциозности, и то, на что она ни малейшего внимания не обратила бы, будь это старая княгиня или Марыся, теперь доводило ее до тихой злобы.
— Панна Теча, — спросила Оля, — готова моя ромашка?
— Заварила, — отрубила панна Текла. И пробурчала себе под нос: — Панна Теча, панна Теча! Никто никогда не называл меня панной Течей… Только Алек.
Она поставила чашку с ромашкой на стол.
— Вы в голубом, пани Оля! — проговорила, она, оглядывая платье пани Голомбековой.
— Какое же это голубое? Право, совсем почти не видный горошек на сером фоне.
Со дня смерти Януша панна Текла старалась всегда одеваться или в черное, или в очень темное. Это, кстати, и не доставляло ей особых хлопот. Шкафы наверху были набиты всяким хламом, платья старой княгини панна Текла продавала немецким театрам, но это было самой большой ее тайной. Только Губерт знал об этом. Посредничала в этих делах Марыся Татарская, покуда ее не укокошили в кофейной на Маршалковской, Говорят, будто это Губерт ее застрелил.
То, что Оля носила светлые платья, причесывалась у парикмахера, ходила в халатиках с кружевами, не давало панне Текле покоя.
— В той же самой постели, что и Марыся, — нашептывала она пани Шушкевич, которая, просидев год над Боденским озером вместе со Стасем Дыгатом, снова возвратилась на Брацкую. — И что только она нашла в нем? Тощий, как щепка…
— Sans doute il possède des qualités secrètes [100], — со снисходительной улыбкой замужней дамы говаривала в ответ пани Шушкевич.
Олю кольнуло замечание панны Теклы по поводу ее платья.
— Я ведь уже не раз говорила вам, — сказала она, — что не ношу траур из-за детей. Мне хотелось бы, чтобы они помнили меня безмятежной. Истинный траур носят в сердце, панна Текла, — добавила она.
— Ох, уж если в сердце траур, то светлого платья и одеть-то просто не захочется.
Оля поморщилась.
— Панна Текла, — проговорила она твердо. — Одного ребенка я потеряла, но у меня еще двое. Я должна жить для них. Понимаете? Я должна притворяться перед ними, что не грущу, не страшусь…
— Но для чего же?
— Чтобы и они не страшились.
— Ох, ваших-то детей уж не испугаешь. Вы не знаете своих детей.
— Ни одна мать не знает своих детей. Да и так трудно с молодежью. Они ни за что не хотят признаться в своих чувствах. Порой кажется, что у них вообще никаких чувств нет…
— Ах, есть, есть, есть, милая, — сказала панна Текла и вдруг опустилась на стул напротив Оли; она казалась не то какой-то обмякшей, не то просто усталой. — Столько намучишься с ними, — совсем иным, доверительным тоном прибавила она. — С Янушем, с Алеком… И что толку?
— Януш — да, он был поразительно несчастлив, — вздохнула Оля, прощая в этот миг панне Текле все ее колкости.
— Ах, да все они такие… — тоже вздохнула панна Текла. Неясно было, что она хотела сказать.
Геленка уже сидела за столом. Тут и она подала голос.
— Вот уж не думаю, — буркнула она. — Януш был очень счастлив.
Пани Оля, не заметившая, когда вошла дочь, вздрогнула от ее резкого, звучного, низкого голоса.
— Почему? — удивленно спросила она.
— Он был так занят созерцанием собственного пупка, что не видел ничего вокруг, — ответила Геленка. — Ведь это же настоящее счастье — ничего не понимать в мире, который тебя окружает.
— А ты, Геленка, много понимаешь? — спросила мать.
— Уж во всяком случае побольше Януша! — Тон Геленки по-прежнему оставался резким. — Знаю, хотя бы, куда этот самый мир надо толкать. Чтобы потом на головы нам не падали бомбы…
— Ну и слава богу, Геленка, — с издевкой проговорила панна Текла, — теперь-то хоть мы по крайней мере знаем, кто выиграет войну. Панна Гелена Голомбекова…
Фамилию девушки панна Текла произнесла весьма ехидным тоном.
— Теперь-то, кажется, всем уже ясно, кто выиграет войну! — пожала плечами Геленка.
— Да, но мы-то в каком положении окажемся? — растерянно спросила Оля.
— Нетрудно догадаться, — проворчала Геленка. — С петлей на шее.
— Ну, так нельзя говорить, — запротестовала мать.
— Но вам же всем так кажется.
— Вам, вам… — повторила Оля. — Что значит вам? А ты что делаешь? Ты-то где?
Геленка молчала.
Панна Текла воспользовалась этим, чтобы вставить словцо:
— Анджей сказал, что будет в кофейне.
— Ах, да, — сорвалась с места Оля, — я должна была встретиться там с тетей Ройской.
— Пани Ройская в Варшаве? — удивилась панна Текла.
— Да, — вдруг почему-то смутившись, проговорила Оля, — она должна была сегодня приехать. Из Жабьей Воли. Вот уже три дня она в Жабьей Воле, около Жирардова. На грузовике туда приехала… с коровами, с провизией.
— Она уехала из Пустых Лонк? — спросила Геленка, удивленно подняв глаза на мать.
— Ну да, — Оля вдруг стиснула зубы. — Нет больше Пустых Лонк, — с трудом проговорила она.
— Как это нет? — спросила Геленка уже гораздо мягче.
— Там уже большевики, неужели ты не понимаешь этого? — сказала пани Оля.
Текла сидела, опустив голову и уставившись в стоявшую перед ней тарелку.
— Всюду они идут за нами следом.
— К счастью, не за нами, а за немцами, — торжествуя, проговорила Геленка.
— Пани Ройская не приехала к нам… — не поднимая головы, убежденно заключила панна Бесядовская.
Оля притворилась, что не слышит ее. Она вышла в переднюю и, захватив только зонтик, направилась на улицу.
Брацкая была залита солнцем. Тени — короткие и голубые. Оля уже привыкла к этой улице, которая была куда менее спокойной, нежели улица Чацкого. Она любила толчею на ней и оживленные магазины. На углу Хмельной был магазин Пакульских, которые даже в эти лихие времена сумели нагромоздить в витринах какие-то фрукты и овощи: луковицы казались сейчас золотыми, словно райские яблочки, — так светило солнце. Оля шла, наслаждаясь теплом, и, щуря глаза, разглядывала шумную толпу, текущую по тротуарам.
«Ничто нас не одолеет, — подумала она. — Жизненная сила…»
И вот на этом солнцепеке, в блеске летнего дня, пришла к ней мысль об Антосе. Собственно говоря, она никогда не покидала ее, и это не было фразой, когда Оля сказала панне Текле, что траур она носит в сердце. У Оли было гораздо больше оснований для траура — ее мучили угрызения совести. Слишком легко согласилась она на то, чтобы Антек остался в деревне. Слишком поздно она потребовала, чтобы он вернулся в Варшаву. Впрочем, она совершенно искренне полагала, что в деревне ему будет безопаснее. Иное дело, что ей это тоже было удобно. Присутствие взрослого сына в доме, в новом доме на Брацкой, только смущало бы ее. Она страшилась бы откровенного разговора со взрослым, ершистым сыном. В глазах Анджея она только изредка замечала немой укор. Историю «покинутого» на шоссе под Седлецом отца он затрагивал теперь только в разговорах с Геленкой, да и то тогда лишь, когда ему хотелось досадить ей или же сделать что-нибудь назло.
Не спеша повернула она на Хмельную.
Узенькую улочку до краев заливала голубая тень. Лавчонки по обеим ее сторонам набиты были всякого рода тряпьем. Люди продавали все, что могли, чтобы жить. Но кто покупал? У кого водились деньги?
Итак, Антек. Самое ужасное, что никто не знал, как он погиб. Анеля привезла бумажник и часы. Анеля казалась опечаленной больше, чем это можно было ожидать от дальней родственницы. Несмотря ни на что, Оля никак не могла свыкнуться с мыслью, что в жизни ее сыновей существуют женщины. Она догадалась об отношениях Антека и Анели. Анеля долго рассказывала ей, как сразу после того, как началась война, Антек жил у них. Но Оля хорошо знала об этом: тогда Антек писал еще довольно часто. А потом бесследно исчез. Почему он оставил бабкину хату? Анеля объяснить этого не могла. И ничего не говорила о том, как он оказался в доме Таргозских.