На углу Хмельной и Нового Свята стоял разрушенный дом. Но улица Фоксаль весело зеленела деревьями, небо оставалось чистым, и казалось, что сейчас июнь, а не август.
Оля вошла в магазинчик Ведля, в кофейню «Манила» на Новом Святе, а затем, пройдя через магазин, попала в маленький садик. Под большими — в белую и красную полоску — зонтиками сидели за маленькими столиками любители хорошего кофе. Немцы ломали себе головы, откуда брался этот кофе во время оккупации, но он был — и отличный. Анджей, устроившись в самом углу, уже поджидал мать. Зонт отбрасывал тень на его загорелое лицо. Щеки его синели после недавнего бритья. Оля очень давно не встречала сына «в городе» и теперь взглянула на него со стороны, как на чужого. Он поразил ее своей красотой и зрелостью. Это был совсем взрослый мужчина.
«Когда же это произошло?» — подумала Оля, присаживаясь к столику.
— Выпьешь кофе, мама? — просто и в то же время заботливо спросил Анджей.
Оля посмотрела на его руку, лежащую на столе. В другой он держал сигарету. Руки у него были удивительно красивые, с очень длинными пальцами. Мизинец почти такой же, как и безымянный. Ногти удлиненные и выпуклые, подстрижены очень коротко. На тыльной стороне ладони черные волосики — Анджей был все-таки очень темным брюнетом.
— Да, — проговорила она, — я выпью кофе, не стану дожидаться тетю Ройскую… Я с ней тут условилась.
Анджей немного наклонил голову и свесил со стола руку. Между пальцами он сжимал потухающую сигарету.
— Тебе жаль Пустых Лонк? — спросила мать и тотчас пожалела об этом. Анджей поднял глаза от земли и посмотрел на нее не то удивленно, не то даже испуганно.
Ей припомнился крохотный Анджеек, бегающий перед домом в Пустых Донках. Она увидела его нетвердо ступающие ножки и первые забавы с собаками. А потом она видела сына уже подрастающим. Ей представилось, как когда-то сидела она на крыльце в Пустых Донках, а он уходил в глубь парка, к лесу, с отцом. Они уходили, не оборачиваясь, а в сердце ее тогда кольнула ревность: она подумала, что Анджей никогда не наклоняется к ней так, когда они идут по улице или аллее, что он никогда не бывает с нею так доверчив, что он уважает ее, но любви к ней у него мало. Мало чувства.
И сейчас, когда она смотрела на него в этой кофейне, какого-то чужого и вместе с тем ее, Олиного, сына, который хотел поговорить с ней как с матерью (она догадывалась об этом), она вдруг поняла, как много отделяет и его и ее от той поры. И недокуренная сигарета Анджея (когда только он начал курить?), и этот вопросительный, недовольный ее нескромностью взгляд словно вобрали в себя все эти пролетевшие годы.
Оля опустила глаза. Она снова смотрела на его руки.
«Я никогда не замечала, что у него такие красивые руки. В детстве у него не было таких… А может, это оттого, что я только сейчас впервые рассмотрела их?» — подумала Оля и повторила беспечно:
— Да, пожалуйста. Попроси для меня маленькую чашечку.
— И пирожное?
— Да. Кусочек творожника.
Анджей с минуту молчал, дожидаясь, пока кельнерша принесет кофе и творожник.
Та не заставила себя ждать.
Анджей как-то жадно, по-солдатски, набросился на кофе. Олю это даже растрогало. Потом он стремительно выпрямился. Чашка опорожнилась наполовину.
— Ты мне что-то хотела сказать, мама? — с напускной небрежностью вдруг спросил он. Только теперь она заметила, что он как будто встревожен чем-то.
«Какой он еще ребенок, — подумала она, — ребенок, несмотря ни на что». И улыбнулась.
— Ты должен очень нравиться женщинам, — неожиданно для самой себя проговорила она.
Анджей покраснел. Его темное лицо сделалось совсем пунцовым, он укоризненно посмотрел на мать.
— Ты никогда не говорила со мной так, мама, — сказал он.
Оля огорчилась.
— Ах, дорогой, — сказала она грустно, — я вообще так редко говорила с тобой.
Анджей успокоился. Потупил взгляд, опустив длинные девичьи ресницы. Краска сбежала с его лица. Кельнерша, собиравшая посуду с соседнего столика, восхищенно поглядывала на него.
— Это скорее моя вина. Это я с тобой редко разговаривал. И как раз об этом, мама, я и хотел потолковать.
— Ты тоже что-то хотел сказать мне?
— Конечно. Я бы не назначал тебе свидания в кофейне… ради удовольствия. Ты никогда не ходила со мной в кофейню.
— Это было не в моих правилах.
— Ну да, да, сегодня же торжественный день: я буду искренне говорить с тобой, мама!
— Анджей, не смей так, — сказала Оля и коснулась ладонью его руки. Она почувствовала его костистый, напоминавший морского краба кулак, такой же, казалось, хрупкий, ломкий.
«Это рука моего сына», — подумала она.
— Отчего наши дети такие чужие нам? — вслух проговорила она. — Никогда ни о чем-то мы не знаем.
Анджей удивился.
— Мамочка, — сказал он весело, — сейчас, пожалуй, не стоит философствовать.
— Это твоя рука, — сказала Оля, не выпуская руки сына, — да ведь на ней кровь.
Анджей посерьезнел и вытянул руку из-под ладони матери. Словно невзначай он спрятал ее под столиком.
— Ты об этом хотела говорить, мама? — спросил он.
— А ты? — вопросом на вопрос ответила она.
— Я не о том, — Анджей, точь-в-точь как Геленка, надул губы.
— А о чем?
— Сейчас мне немного тяжело, — медленно начал Анджей. — Когда ты, мама, начала так патетически, я испугался. Ведь я хотел бы поговорить совсем просто. Я никогда не осмелился бы сказать этого…
Анджей замолк и, вытянув правую руку из-под стола, начал разглядывать свои ногти. Было видно, он мучился, но Оля не могла облегчить ему эту исповедь, она не знала, в чем дело. Она смутно догадывалась, что собирается сказать ей Анджей, и немного страшилась этого.
Сын поднял глаза и неожиданно прямо взглянул на мать. Его широко раскрывшиеся глаза были такие светлые и огромные, что Олю охватило волнение; в этот момент Анджей был очень красив. С минуту он смотрел на нее с какой-то странной теплотой, словно чуточку — где-то в глубине души — подсмеивался над ней. Но очень ласково.
Потом он снова прикрыл глаза и проговорил, немного запинаясь, как пани Ройская:
— Сегодня это можно сказать.
— Что? — с беспокойством спросила Оля.
— Да нет, мама. Я только хотел сказать тебе, что хорошо понимаю тебя. Ты хотела немножечко счастья в жизни? Правда?
Оля почувствовала, что ей делается дурно. Весь мир сжался, казалось ей, в маленький холодный шарик, который она чувствовала под сердцем.
— Сынок, — почти умоляюще проговорила она.
Она не хотела, чтобы он касался этого. Но она знала, что он решил сказать все. Он еще раз взглянул на нее.
И сказал очень ласково, глухо, словно обращаясь к любимой:
— Не волнуйся, мамочка! Я не скажу тебе ничего плохого. Ведь ты же моя мать. А я взрослый мужчина. Я все понимаю. Не бойся.
Оля поднесла руку в перчатке к лицу. Ей хотелось спрятать за нею глаза.
— Успокойся, мамочка, — еще сердечнее проговорил Анджей, — не надо, люди смотрят. Не расстраивайся, — а сам он расстроился, — я нарочно решил встретиться с тобой в кофейне, потолковать на людях.
— Анджей, — уже спокойнее сказала Оля, — о чем ты хотел говорить со мной?
— Пожалуй, вот и все, — вздохнул Анджей, — больше ни о чем.
— Этого мало, — печально улыбнулась Оля.
— Мамочка, — запротестовал Анджей, — но ведь это очень много. Разве ты не понимаешь? Ты же, наверно, догадываешься, как тяжело мне было сказать это.
— Что «это»?
— Ну, что мы совсем не обижаемся на тебя. Для меня это очень тяжело, ты же знаешь, как я любил отца.
— Любишь…
— Нет, любил. Не могу же я любить его теперь, когда он там, в этой своей Бразилии…
Поразительное дело — у Анджея хватило выдержки внешне спокойно, ничем не выдавая своего волнения, говорить, пожалуй, о самых трудных вещах, о каких только может говорить сын с матерью. А вот вспомнил отца, вспомнил о том, что тот их бросил, и голос его задрожал. Оля с удивлением взглянула на него.
— Ты говоришь так, — сказала она, — как будто он виноват во всем.