— Ведь для Климы и Зюни у тебя хватает.
— Климе, к счастью, не много надо. Опустилась до того, что смотреть стыдно. Хоть бы вы, мама, повлияли на нее, чтобы молодая Ройская не ходила по Седлецу такой распустехой.
— Ты ее любишь? — неожиданно наивным тоном спросила Ройская. Валерий снова засмеялся, но на этот раз уже неприятно. Анджей почувствовал, что на лбу его выступают капельки пота. Он кашлянул и, не дожидаясь ответа Велерия, поднялся на крыльцо. Ройская насторожилась.
— Кто тут? — спросила она.
— Это я, Анджей.
— О боже, я думала, ты давно спишь, — всполошилась тетя Эвелина.
— Где это наш кавалер так поздно разгуливает? — спросил Валерий, небрежно сунув Анджею руку.
Анджей промолчал.
— Ты ужинал? — встревожилась Ройская.
— Ну конечно, тетя, я просто вышел пройтись после ужина.
Но какие-то неуверенные нотки в голосе выдали его. Валерий обрадовался.
— Гулять ходил?! Один? — спросил он, хихикая совсем уж противно; что-то маниакальное было в этом смехе.
— А если и не один? — сказала Ройская. — Анджей уже взрослый, аттестат зрелости получил.
— Ах да, знаю, знаю, — торопливо и с иронией проговорил Валерий.
— Мы с Ромеком и Алексием были в Петрыборах, — смело заявил Анджей. — Они еще там остались.
— Вы гляньте! — воскликнул Валерий. — Наш барин общался с народом… Так сказать, сживался с крестьянством…
— Я не барин, — отрезал Анджей.
— Как знать, а вдруг моя мать как раз тебе-то и откажет Пустые Лонки со всеми капиталами… Но ты не обольщайся, голубчик, там одни долги.
— Как ты можешь говорить мальчику такие вещи! — воскликнула задетая за живое Ройская.
Но Анджей быстро нашелся.
— Не беспокойтесь, тетя, я уже привык к шуточкам дяди Валерия. — И направился к двери. — Спокойной ночи, тетя, — добавил он совсем иным, неожиданно теплым, грудным голосом.
На этот раз он долго не мог заснуть. Уже заполночь услышал конский топот и галоп: уехал Валерий. Но он думал не о Валерии, а о Касе, Алюне и Ромеке, о том, что уже через неделю надо возвращаться в Варшаву, а в Варшаве нет никого, кроме отца и панны Романы. И так пусто будет без бабушки Михаси. И он подумал, что бабушка Михася лежит неподалеку отсюда, возле круга, где он танцевал с Касей, и что сейчас, заключенная в деревянный ящик, она страшно преобразилась. А ему в Варшаве будет без нее так плохо. Только сейчас он осознал всю значимость этой смерти. Анджей встал, подошел к окну и глянул в темноту. Ему показалось, что он еще слышит топот скачущего коня. Он так редко глядел в это окно, что даже не знает, какой из него вид. Время от времени слышались порывы ветра, как в ту, первую ночь. Значит, опять к дождю? Порывы эти достигали голого тела и наполняли его дрожью. В зыбком сумраке виднелись высокие стволы. Он перегнулся через подоконник и прислушался, не долетают ли сюда звуки «африканского» барабана. Но было тихо. Дождя ветер так и не нагнал.
Под конец пребывания Анджея в Пустых Лонках погода совсем испортилась. Было очень ветрено, холодно и вместе с тем сухо.
— Это нарочно такое ненастье, чтобы тебе не жалко было уезжать, — сказала ему как-то за завтраком тетя Эвелина.
— Какое бы ненастье ни было, все равно будет жалко, — ответил Анджей.
И тут же почувствовал, что с той поры, как он узнал, что с его приездами в Пустые Лонки связывают какие-то материальные расчеты и что кто-то может подумать, будто он караулит эти Пустые Лонки и видит в них вовсе не место для отдыха и «размышлений», а предмет каких-то посягательств, он почувствовал, что нет у него уже былой свободы в отношениях с тетей Эвелиной, нет прежней радости от пребывания в этом чудесном месте.
«Какая гнусь этот Валерек, и тут сумел мне все испортить», — произнес он про себя.
Дни шли за днями, то погожие, то дождливые. Губерт, уехавший в Роточню, откуда он должен был дня на два «заглянуть» в Пустые Лонки, прислал полную восклицаний открытку, из которой явствовало, что он с отцом, чем-то там заболевшим, едет во Францию. За этими звучными фразами таились три недели чертовской скуки в Виши, немного скрашенной трехдневным пребыванием в Париже. Но Анджей об этом не знал и немножко завидовал Губерту. Но только совсем немножко. В этом году Пустые Лонки доставили ему так много радости.
Последняя неделя прошла в самых обыденных занятиях. Он присматривал за молотьбой, стоя на ветру, ослеплявшем пылью и уносящем целые охапки соломы. Кася последнее время работать не выходила. По вечерам он пил холодное молоко, наслаждаясь запахом черного хлеба с маслом. Этот запах черного хлеба с раннего детства был у него связан с представлением о доме в Пустых Лонках. Только в этом году и дом, и парк, и все остальное показались ему совсем другими, как будто слегка окрашенными новым запахом — запахом тела.
Несмотря на холодную погоду, они с Ромеком ездили к пруду за лесом. В поездках этих была своя прелесть, хотя бы потому, что они выбирались из парка и леса в широкие и ровные поля. По пронзительно синему августовскому небу быстро неслись белые рваные облака, принимающие самые разнообразные формы. Линейку они ставили у самого пруда, ленивая водовозная кляча даже не двигалась, только мерно помахивала мордой, отгоняя мух и слепней, которых ветер ничуть не пугал.
Купались нагишом. Ромек заплывал на самую середину пруда, и его светлая голова торчала среди листьев кувшинки, точно большая золотая лилия. Анджей тоже хорошо плавал, раз даже решил вплавь обогнуть весь пруд. Пруд был мелкий, и разогнаться в нем было трудно, но вода по сравнению с холодным воздухом казалась теплой.
— Как парное молоко! — кричал Ромек.
Анджею она совсем не казалась парным молоком, но в воде было все-таки лучше, чем на берегу, где холодный ветер хлестал по его загорелому телу и оно синело, покрываясь гусиной кожей.
Ромек был превосходным пловцом. Его гибкое, щучье тело то выныривало, то снова погружалось в воду. В несколько бросков он догнал Анджея и попытался схватить его за ногу. Анджей со смехом вырвался. Неожиданно Ромек обхватил его. Анджей, обороняясь, тоже схватился с ним, и так они барахтались, брызгая водой и пытаясь удержаться на поверхности. Наконец Анджей нырнул и высвободился. Оба выбрались на берег.
И тут Анджей почувствовал какое-то стеснение. Быстро натягивая шорты, он старался не глядеть на Ромека. Ромек стоял, раздвинув ноги, подставив все свое великолепное тело резким порывам ветра.
— Одевайся, замерзнешь, — предостерег его Андщей.
Но Ромек вдруг повернулся к Анджею и, подойдя к нему вплотную, спросил:
— Ну а как у тебя насчет баб?
Анджей пожал плечами.
— Не знаю, о чем это ты.
— У вас же там в Варшаве только пальцем помани. А уж ты-то мог бы им угодить.
Анджей побагровел, старательно выворачивая рукава рубашки, но тем не менее постарался оказаться на высоте затронутой темы.
— Это тебе только кажется. Не так-то уж и легко.
— А тут, думаешь, легко? — Ромек все еще не одевался, хотя и дрожал всем телом, а только старательно прикрывался обеими руками. — Девок здесь хоть завались, но ведь у каждой есть свой парень.
Анджей знал, кого имеет в виду Ромек, но промолчал.
— И опять же каждый тут знает, где, кто и как. Ничего не скроешь. Так только, иногда кого-нибудь подловишь.
Анджей наконец-то натянул рубашку.
— Или тебя кто-нибудь подловит. Не строй-ка ты из себя героя, — сказал он спокойно.
— Да, в деревне это не так легко. Сразу же крик поднимут. Да и отец вечно предостерегает, чтобы потом жениться не пришлось. И еще нагайкой вечно грозит… Какая это жизнь!..
Анджей вдруг задумался. Вопрос этот впервые пришел ему в голову.
— А чем ты собственно занимаешься?
— Я? Практикуюсь при отце… — без запинки ответил Ромек.
— Баклуши, значит, бьешь…
Ромек вскипел.
— А ты не строй из себя великого ученого. Отец уже старый, сам зимой бездельничает. Ты и не представляешь, как он тогда на мне ездит. Летом малость посвободнее, вот я и рыскаю. Зимой раз в неделю езжу в Седлец к учителю. А на будущий год поеду в консерваторию, в Варшаву. Там у меня тетка, в Варшаве. Не моя, а отца тетка, так что жить есть где.
— Приходи сегодня, поиграем, — сказал Анджей, поворачиваясь к Ромеку спиной.