Ромек тоже начал одеваться. Потом они вывели из кустов лошадь, которая все же забрела туда. Анджей сидел на козлах, Ромек — за его спиной, на линейке, обнимая его, чтобы не свалиться. Застоявшаяся водовозная кляча довольно резво пустилась к конюшне.
— Ты эту самую Касю мог бы иметь, — сказал вдруг Ромек, еще крепче обнимая Анджея.
— Да отстань ты со своими бабами, — сказал Анджей, наклоняя голову от резкого ветра, который дул ему прямо в лицо.
— Тоже мне святой, — засмеялся Ромек.
— И вовсе не святой, только не могу я сделать такую подлость Алюне.
— А он-то откуда узнает? Бабы, — они это так умеют провернуть…
— Да не тискай ты меня, а то прямо дышать нечем! — закричал Анджей, отпихивая локтем Ромека.
И почувствовал легкое прикосновение к шее, как будто что-то мазнуло. Он бы, может, и не заметил этого, но Ромек как-то странно засмеялся.
— Отстань!
— Ну ладно, здесь мне ближе до дома, — крикнул Ромек, перекинул ногу через сиденье и, спрыгнув на ходу, остановился у края парка. — Приду сегодня поиграть, — крикнул он еще и исчез в гуще деревьев.
Анджей въехал во двор, передал лошадь и линейку конюху и поспешил в дом. Время было обеденное. Но он еще прошел в свою комнату и, причесывая мокрые волосы, полил их одеколоном. Потом тем же одеколоном вытер шею.
Вечером были гости — ксендз Ромала и еще несколько человек. Молодые люди сыграли для гостей «Simple Aveu», «Весну» Грига и что-то еще в этом роде.
Наутро ветер, не утихавший уже несколько дней, иаконец-то нагнал дождь. Дождь пошел частый, плотный, неустанный. Анджея разбудил гудящий над окном водосточный желоб и замедленный ритм капель, падающих с одного липового листа на другой. Он с досадой подумал, что это последний день его пребывания в деревне.
Он быстро вскочил и быстро оделся и, только одевшись, сообразил, что ему не на что убить этот уныло-ненастный день. Никаких определенных планов на сегодня у него не было, а гулять в парке или по двору в такой дождь нечего было и думать. Поэтому он решил повторить начертательную геометрию и просмотреть те разделы, в которых был не очень уверен. Задачи он сделал уже почти все.
Решив это, он спустился завтракать. В конце длинного стола, как обычно, стоял его прибор, а на другом конце сидела панна Ванда и тщетно уговаривала Зюню съесть кусок булки с маслом.
Когда Анджей садился за стол, ему показалось, что панна Ванда взглянула на него с какой-то неприязнью. Ему стало не по себе.
«Что ей от меня надо?» — подумал он и в тот момент, когда Франтишек наливал ему кофе, поймал на себе еще один хмурый взгляд.
«Наверно, злится из-за того, что я свидетель этой стычки с Зюней, из которой она наверняка не выйдет победительницей».
Он очень любил девочку, и та питала к нему необычайное доверие. Порою они играли целыми часами. Поэтому он решил использовать свой авторитет.
— Не капризничай, Зюня, сейчас же съешь булочку.
Но ему не повезло. Зюня не только не подумала слушаться, а даже показала ему язык. Анджей возмутился:
— Фу, как нехорошо! Ты, я вижу, с самого утра ведешь себя гадко.
Зюня заерзала на стуле.
— Дядя бяка! И урод!
И вдруг с панной Вандой что-то случилось. Залившись румянцем, она резко прикрикнула на девочку:
— Не смей так говорить!
И ударила ее по руке.
Зюня расплакалась. Анджей даже растерялся, не зная, что сказать. И девочку было жаль, и поведение панны Ванды его удивило.
— Простите, — сказал он, — за что вы на нее так рассердились?
— А зачем она так говорит? Это же неправда.
— Правда, правда, — засмеялся Анджей, — я ужасный урод.
Зюня, делая вид, что плачет, уткнулась в колени панны Ванды, но одним глазом глядела на него.
А та еще больше покраснела, прядки волос упали ей на глаза, и она стала убирать их со лба.
— Что вы говорите, — сказала она быстро, тихо и убежденно, — вы же очень красивы.
В эту минуту со двора вошла Ройская, как всегда, в перчатках, в пальто, промокшая и расстроенная. Дождь мешал убирать снопы. Козловский неистовствует, даже избил Ромека нагайкой. За что? Даже неизвестно, за что, верно, за какое-нибудь художество. Вся работа, намеченная на сегодня, «псу под хвост» (так Ройская и сказала, очевидно подражая Козловскому), и вообще непонятно, что делать.
— Давайте, тетя, играть в пикет, — сказал Анджей, довольный тем, что появление тети Эвелины прервало этот щекотливый разговор.
Тетя Эвелина взглянула на него так, точно он с неба свалился.
— В карты? В будний день?
Так этот последний денек и прошел в безделии — Анджей слонялся из угла в угол, пробовал новый радиоприемник, разглядывал старые комплекты «Свята», где нашел фотографию тети Эвелины в амазонке — она принимала участие в любительских конных скачках. В более позднем комплекте он наткнулся на фотографию отца, молодого, еще не очень полного, на фоне его кондитерской. Это было большое, занимающее целую страницу объявление фирмы «François».
«До чего же странное у меня происхождение», — впервые в жизни подумал он, глядя в окно на совершенно прямые полосы дождя, который без малейшего перерыва хлестал на дворе, создавая на стекле узор из быстро переливающихся друг в друга ручейков и капель. И вдруг Анджей вспомнил, что в этом году совсем забыл про беседку — гробницу дяди Юзефа. Даже ни разу не сходил туда. Решив хотя бы сейчас исправить это упущение, он надел непромокаемый плащ, взял садовые ножницы и нарезал чудесных сентябрьских роз, которые уже начинали распускаться перед домом. Цветы были совсем мокрые, с парным запахом оранжереи. Намокшие лепестки наощупь напоминали кожу. Уткнувшись носом в букет, он вдохнул их приглушенный запахами дождя аромат. Такие роскошные цветы жалко отдавать умершим, подумалось ему, ведь этой красотой должны любоваться только живые. Но он тут же отогнал эти мысли и пошел к гробнице. Положив цветы на красную плиту, Анджей присел и в тысячный раз прочитал простую надпись. Он с удивлением заметил, что гробница выглядит запущенной. Не было тут никаких цветов, и даже штукатурка немного осыпалась.
Прежнего благоговения в себе он тоже не обнаружил. Дождь и здесь монотонно стучал в крышу.
«Спи, спи, Юзек», — подумал Анджей, даже не прибавив обычного «дядя», точно обращаясь к ровне.
Потом быстро вышел в эту мокреть, всего только раз оглянувшись на красные розы на камне.
И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и тот же самый ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.
Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.
Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.
Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.
— Зачем ты пришла?
— К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.
— Как ты сюда попала?
— Так и попала. Я тут все ходы знаю.
— И никто тебя не видел?
— Я хотела с тобой попрощаться.
— Тебя наверняка никто не видал?
— Я даже не знаю, что будет, когда ты уедешь, — сказала она вдруг почти громко.
Анджей обнял ее и притянул на постель, отодвинувшись к стенке. Даже не поцеловав ее, он сразу приник к ее телу, что было не очень трудно — так мало одежды было на ней.
И уже обхватив ее за талию, он понял, что все, к чему прикасался этим летом — лепестки мокрых цветов, листья липы, которыми он стрелял, хлопая по ним ладонью, загорелое плечо Ромека, ноздри старой водовозной клячи, кожаные вожжи — все было как бы предвоплощением, предсказанием этого прикосновения, показавшегося ему самым совершенным на свете.
И он крепко прижал к себе обнаженное тело Каси. В эту минуту он не думал ни о чем, и только когда уже обессиленно лежал возле нее, продолжая лишь легко гладить ее свободной правой рукой, его поразило совершенство этого тела, продуманность и предельная красота каждой его частицы. И его охватило не счастье и радость, и не разочарование, столь часто возникающее после первого соприкосновения с телом, а изумление. И то, что произошло, показалось ему чем-то великим, значительным, совершенным в своей чисто человеческой земной сути и в чисто человеческом наслаждении.
— Ох, Кася, — воскликнул он, — какие же мы глупые!
И только теперь поцеловал ее в губы.