— Частично Злотого…
— Злотого? Простите, а кто третий был с вами вчера в театре? — допрашивал Шушкевич.
— Что это значит? — воскликнул Алек и вскочил со стула. — И вы и мама хорошо знаете, что я был вчера в театре с Губертом и Бронеком Злотым…
— Comme toujours [55], — шепнула бывшая мадемуазель Потелиос.
— Да не comme toujours, вовсе не comme toujours… Бронека я вижу очень редко…
— Хорошенькая компания, — сказала Билинская.
— С ограниченной судебной ответственностью, — процедил Шушкевич.
Алек стукнул кулаком по столу.
— Попрошу без этих шуточек, — крикнул он, весь залившись краской. — Я… я… я… — И тут он от волнения и бессонной ночи, от бешенства и сознания несправедливости осекся, не зная, что сказать.
— Сядь, — спокойно приказала княгиня.
Алек послушно сел.
Его не возмущала игра, которую вел Шушкевич, нет, он был поражен легкостью, с какою мать позволяла втянуть себя в эту игру. Выходит, она до такой степени не доверяла ему, что даже могла подозревать его в самом дурном.
— Если вы подозреваете меня в том, что я сам растранжирил свое состояние, — сказал он и, подняв тяжелые веки, взглянул на мать, — то зачем же в таком случае Адам пустил себе пулю в лоб?
— А может быть, он не хотел… стрелять в кого-то другого? — как-то тяжело произнес Шушкевич, внимательно глядя на свои руки разглаживающие салфетку.
— Что-о? — Алек так откинулся на стуле, что он даже затрещал.
— Mais, mon cher… [56] — тихо, но отчетливо сказала пани Шушкевич.
— Деньги — это страшная вещь, — добавил Шушкевич.
Алек молчал.
И только через минуту прошептал:
— Maman, я решительно не понимаю… Я не знаю, как это понять…
И тут встала Текла. Окинула взглядом всех присутствующих и стукнула пальцем по столу.
— Ну вот что: хватит! — сказала она таким голосом, какого никто еще в этой комнате не слышал. Разве что на кухне она иногда говорила так с прислугой.
Все удивленно взглянули на нее.
— Хватит! — повторила Текла. — Нечего бросать такие подозрения на мальчика. Все это из пальца высосано. Конечно, вы, пан Вацлав, можете защищать своего племянничка, как вам угодно… Только, может, вы и сами к этому делу руку приложили, у самого рыльце в пуху…
Шушкевич схватился за виски.
— Может, да, а может, и нет, — продолжала Текла. — Это верно, деньги — штука страшная, но я думаю, вы еще не настолько потеряли голову, чтобы дойти до того, до чего ваш племянник дошел. А вот Алека в это впутывать не смейте. Я не дам! Понятно вам это? Не дам!
— А как же это вы можете не дать? — презрительно откликнулась пани Шушкевич.
— А вот могу! — крикнула Текла со слезами в голосе. — Могу защитить его от вас, душегубы…
— Текла, я не узнаю вас, — сказала Марыся Билинская и надела свои очки, точно хотела получше разглядеть эту женщину, которую видела ежедневно с утра до вечера.
— Вы еще пожалеете о своих словах, — выдавил сквозь зубы Шушкевич.
— А я знаю, и свидетели у меня есть, что это вы достали Адасю пистолет! — точно камень, обрушила на него Текла.
— Езус-Мария! — воскликнула пришибленная пани Шушцрвич.
— И я еще не знаю, зачем вы это сделали, — продолжала Текла уже своим обычным спокойным тоном. — То ли чтобы Адась себя убил, то ли Алека. Убийца вы, пан Шушкевич, — заключила она, снова усаживаясь.
— Такими словами нельзя бросаться, дорогая, — ответил, уже овладев собой, Шушкевич.
Марыся сидела, ничего не понимая. С минуту длилось молчание. Наконец тишину прервал абсолютно спокойный, деловитый голос Шушкевича.
— Нужны ли вам, ваша светлость, сейчас деньги на расходы по дому?
Билинская пожала плечами и тоже перешла на самый обычный тон:
— Мне нет. Может быть, Алеку?
— Пока не нужны, — сказал Алек чуть дрожащим голосом. — Они понадобятся мне лишь в тот день, когда мы обычно обрезали купоны…
— Итак, вы позволите мне ликвидировать недвижимость в Подкове?
— Я предпочел бы Вильгу над Вислой. Не верю я в это дело.
— Справедливо, справедливо, — спокойно откликнулся Шушкевич. — А может быть, еще и под Якторовом?
— Вот именно. Я уже думал об этом, — сказал Алек.
Шушкевич взглянул на часы.
— К сожалению, уже пора.
— Во сколько похороны? — спросила Билинская.
— В половине двенадцатого начинается месса, — сказал Шушкевич с такой миной, будто уже находился в церкви.
— Тогда самое время.
Все попрощались и разошлись. Алек хотел еще переодеться и поэтому пошел наверх. У двери своей комнаты он нагнал Теклу и молча обнял ее.
— Откуда ты узнала? — спросил он.
— О, я сразу догадалась. Это преступник.
— Ну, я бы этого не сказал. Но откуда же все-таки?
— А ты никому не скажешь?
— Ну что ты.
— Мне Губерт сказал. Старик купил револьвер два месяца назад в их магазине. Губерт велел проверить номер. Тот самый. Губерт твой настоящий друг.
— Вот видишь! — торжествующе сказал Алек и пошел переодеваться.
V
В июле в Коморов приехал Мальский. Он постоянно подыскивал себе «летнее жилье», вот ему и пришло в голову обратиться к Янушу. Особой радости у Януша это не вызвало, но что же еще оставалось делать? Поэтому он телеграфировал: «Жду вас». Ядвига же отнеслась к этому визиту даже благосклонно.
— Хоть будет вам с кем поговорить, — сказала она, когда Януш осторожно уведомил ее, что в Коморов на две-три недели приезжает отдохнуть некий господин из Лодзи.
Но говорить Янушу не пришлось — бедный Мальский просто не давал ему рта раскрыть. Последние месяцы Мальский прожил в очень трудных условиях. Никакая работа его не устраивала, и он то и дело менял места. В конце концов музыкальные школы в Лодзи перестали иметь с ним дело — всем был известен его суматошный, истеричный нрав. Квартиры он тоже менял, когда была возможность, и наконец нашел пристанище в палаццо пани Гданской; но, разумеется, и там не смог долго выдержать.
— Даже прислуга у нее невыносимая, — говорил он. — Представьте себе только лакея с позументами, который отворяет вам дверь и с презрением отзывается о своих хозяевах. О Гданской говорит: «Эта старая идиотка…»
Януш попытался возразить:
— Но ведь не в глаза же?
Мальский пищал:
— А за глаза — это еще хуже.
Януш взывал к его рассудку:
— Мне кажется, не он один называет за глаза Гданскую «эта старая идиотка».
— Конечно! — обрадовался Мальский. — Я первый.
— Вот видите! — улыбнулся Януш.
— Ну посудите сами, разве не идиотка? Деньги… Вы и представить не можете, сколько там денег… И вы знаете, куда она поехала на лето? Где дачу себе выбрала?
— А где же? — спросил Януш, не столько интересуясь, сколько забавляясь всей этой сценой.
— В Колюмне. Понятно вам? В Колюмне, под Лодзью. Этакое еврейское дачное местечко. Дюжина сосен в песке и деревянные «виллы». Так вот, мадам Гданская не может себе позволить выехать на лето больше никуда — только в Колюмну.
— Ну, вы преувеличиваете, я слышал, что в Колюмне очень хороший лес…
— Э, где там хороший! Может, и хороший… но ведь это кошмар, а не отдых. И еще непременно хотела, чтобы я с нею поехал. «Это целебная местность», — говорит. Так и сказала: целебная местность. Сняла там огромный домище и отправилась на автомобиле с кухаркой и собакой. Интересно, зачем ей автомобиль? В Колюмне!
— А вы что-то последнее время то и дело меняли адреса. На каждом письме — другой.
Мальский вдруг побледнел и со страхом посмотрел на Януша. Рыжие волосики на его голове, казалось, порыжели еще больше.
— Не знаю, в чем тут дело, — доверительно произнес он, приближаясь к Янушу, — только я нигде долго не могу выдержать.
Он снова отошел в угол комнаты, постоял, подумал и принялся расхаживать по диагонали, говоря уже нормальным голосом, только изредка срываясь на писк:
— Предпоследнюю квартиру я снял под вечер, не зная, что окна выходят на аэродром. Аэродром в Лодзи! И зачем нам аэродромы?.. В Лодзи! Все утро взлетали самолеты. А вы знаете, как взлетают самолеты? Это кошмар, просто кошмар… Разве я мог жить в таком месте? Хорошо, что эта старая Гданская забрала меня в свой особняк… На Вульчанской. «Я отведу вам une chambre d'ami» [57], — говорит. Какая там une chambre d'ami, комнатенка для шофера на чердаке… Тесно, без туалета…