Хвала тьме

Асеведо

Поля, где предки правили когда-то, Дав этим землям родовое имя, Поля, так и не ставшие моими, Хоть в мыслях… Я клонюсь к поре заката, Но не был на валящем с ног просторе Отчизны и суглинка, по которым Скакал мой дед, окидывая взором С седла бескрайние пути и зори. Но я их видел в пустошах Айовы, В кварталах Юга, в землях Иудеи И в тростниках далекой Галилеи, Хранящих след босой ступни Христовой, — Они везде. Они во мне — в забвенье, В желанье каждом и в любом мгновенье.

Две вариации на тему «Ritter, Tod und Teufel»[1]

I Под призрачным забралом — непреклонный Лик, словно меч, неотвратимо ждущий В глубоких ножнах. Голой зимней пущей Вершит свой путь, не дрогнув, этот конный. Его тупые твари обступили Толпою: Дьявол с рабьими глазами, Седой старик с песочными часами И лабиринты вьющихся рептилий. Железный паладин на бездорожье, Ты не запятнан слабостью и ложью И свыкся с тяжкою судьбой земною — Карать и править. Ты — само бесстрашье И не отступишься, Германец, даже Перед Погибелью и Сатаною. II Есть два пути. Тот — гордого стального Мужчины, скачущего на коне Все с той же верой той же зимней пущей Земли среди гримас и неподвижных, Зловещих плясок Дьявола и Смерти, — И краткий мой. В какой былой ночи, С какой зарею давней я увидел Впервые призрачную эпопею, Сон Дюрера, продлившийся века, Героя и толпу его подобий, Что ищут, ждут и выследят — меня? Меня, не латника, увещевает Седой старик, увенчанный змеиным Клубком. И та клепсидра отмеряет Мои часы, а не его бессмертье. Я обречен стать сумраком и прахом, Я, позже вышедший, прибуду первым К концу. О, вовсе не существовавший И грозный всадник с блещущим мечом В непроходимой пуще, этот путь Не кончится, покуда люди живы, — Сновиденный, бестрепетный и вечный.

Буэнос-Айрес

Что такое Буэнос-Айрес?

Это Майская площадь, на которую после сражений на всем континенте возвращались измученные, счастливые солдаты.

Это нескончаемый лабиринт огней под самолетным крылом, за которыми — крыша, тропинка, задний дворик, безмятежность обычных вещей.

Это стена кладбища Реколета, у которой расстрелян один из моих предков.

Это гигантское дерево на улице Хунин, дарящее нам безо всякой мысли тень и прохладу.

Это длинная улица с низкими домиками, которые застят и преображают закат.

Это Южная пристань, откуда отчаливали "Сатурн" и "Космос".

Это тротуар в квартале Кинтана, где ослепший отец заплакал, увидев на небе прежние звезды.

Это нумерованная дверь, за которой я, не шевелясь, провел в темноте десять дней и десять ночей, дней и ночей, оставшихся в памяти одним мгновением.

Это бронзовый всадник на постаменте с ежедневной каруселью своих теней.

Это тот же всадник под ливнем.

Это кафе на улице Перу, где Хулио Сесар Дабове сказал, что нет греха тяжелей, чем зачать сына и обречь его на подобную невыносимую жизнь.

Это Эльвира де Альвеар с ее романом в аккуратных тетрадках, который начинался со слов, а заканчивался нечитаемыми значками.

Это рука Норы, рисующая подругу так, что выходит ангел. Это сабля, бывшая во многих боях, и теперь не столько оружие, сколько память.

Это стершийся орден или выцветший дагерротип, воплощенное время.

Это день, когда ты бросил женщину и когда она тебя бросила.

Это арка на улице Боливара, откуда видишь Библиотеку.

Это комната Библиотеки, где в 1957 году я открывал для себя наречие суровых саксов, язык отваги и скорби.

Это комната по соседству, в которой умер Поль Груссак.

Это последнее зеркало, где отразилось лицо отца.

Это лицо Христа, которое однажды привиделось мне в пыли, под ударами молотков, в приделе церкви Милосердия Господня.

Это высокий дом на Юге, где мы с женой переводим Уитмена, чьим эхом полнятся эти строки.

Это Лугонес, который смотрит на мир, пробегающий за окном поезда, и с облегчением думает, что больше не должен подыскивать для него слова, ведь сегодняшняя поездка — последняя.

Это кафе у площади Онсе безлюдной ночью, когда Маседонио Фернандес, теперь умерший, объяснял мне, что смерть — это наша выдумка.

Но хватит перечислять, все это слишком личное, все это слишком само по себе, чтоб оказаться еще и Буэнос-Айресом.

Буэнос-Айрес — это улица, на которой я не бывал, это невидимая сердцевина яблока, затаенный последний дворик, то, что скрывается за фасадом, это мой недруг, если он у меня есть, человек, который не любит моих стихов (я их тоже не слишком люблю), это книжная лавочка, где мы с ним, наверное, однажды встречались и тут же забыли об этой встрече, это вихрь позабытой милонги, которую кто-то высвистывает и разрывает мне сердце, это все, что я потерял и еще потеряю, все последнее, недостижимое, запредельное, та окраина, не твоя, не моя и ничья, о которой мы даже не знаем и дороже которой нет.