Ах, дорогая Софья Григорьевна! Если бы тетя Надя видела Светлова, она бы непременно сказала, что и веснушчатостью и остротами он похож на мою свекровь, хотя свекровь безграмотная. Но поговорки любит. У нее поговорки непредумышленно остротами оборачиваются. Провожая меня, сказала: «Человек располагает, а Бог разлагает». Кстати, Светлов вообще повторяет свои остроты, как поговорки, и хочет, чтобы их запоминали и время от времени подсказывали, как он сострил утром или накануне. Например, вчера вечером, когда уже приземлились рядом с его домом, в «Национале», и уселись за одинокий столик Олеши, Михаил Аркадьевич попросил меня напомнить, что он сказал мне в кафе-мороженом, увидев в моих руках учебник Квятковского по теории стихосложения. Я замешкалась, потому что во второй раз застала автора «Зависти» в той же позе, что и позавчера: Олеша сидел, полностью вобрав голову в широченные плечи, и показался мне одним огромным верблюжьим горбом, не понимающим, зачем в нем накоплены мысли и чувства, если они не востребованы. Или если они, мысли и чувства, так каменно спрессовались, что ими уже ни себя, ни других не напитать. Во мне, как и позавчера, что-то застряло в горле, твердое, как пуговица, и я замешкалась, хотя еще днем дважды напоминала Светлову остроту «век учись, век мочись». В «Национале» к нам присоединился карикатурист Игин. За столом он вытащил из папки новую карикатуру на Светлова, тот был доволен. Все писатели хотят, чтоб их карикатурно прославлял Игин, — просит позировать, значит, у писателя знаменитое имя. А кого Игин не просит, те сами пристают и в цедеэле и на дом приходят, — дескать, сделай карикатуру, хочу убедиться, какой я смешной. А мне, Софья Григорьевна, не надо убеждаться. Моя мама еще в моем детстве шутила и сейчас иногда шутит, когда ей, красавице, говорят, что я на нее похожа: «Инна — моя карикатура».
И тут меня строгим голосом прерывает завпоэзией: «До этой минуты вы были карикатурой на себя же, а теперь посмотрите в зеркало, вы вполне интересная женщина, а позволяли кому ни лень уродовать. Полюбуйтесь!» — с этим строгим восклицаньем она протягивает зеркало, небольшое, с ее ладошку. Любуюсь и не узнаю: челка почти по брови, остальные волосы — по плечи. Челка скрадывает не только плосковатый лоб, но почему-то и излишнее утолщение носа, и даже большие, карие до черноты зрачки из-под прямой челки смотрят прямее.
Я любуюсь и вспоминаю фотографию на первом своем паспорте. Ах, как жаль, что я не сообразила его припрятать перед обменом, сказать, что потеряла, и заплатить штраф за потерю документа. А то — всегда все бесплатно теряю. Мне уже несколько раз, когда я предъявляла, говорили с удивленным смехом, что паспорт с такой фотографией, наверное, единственный на весь СССР. Уникальный. На фотокарточке — я с улыбкой до ушей и в аккуратной соломенной шляпке, без пера. Ее, как и туфли на каблуках, одалживала у Серафимы. Я обожала сниматься в фотоателье в стандарто-паспортном формате, — по самой низкой расценке. И всегда — в шляпке, которая вместе с челкой бросала некоторую тень на слегка косящие глаза, и — с длинной улыбкой, чтобы видны были все мои ровные, еще не тронутые никотином, белые зубы. Хорошо, что еще зубы мудрости не выросли, не то бы я улыбкой рот надорвала. Вот с такой фотографией я и явилась в паспортный стол к тому самому начальнику, который уговаривал меня записаться русской. Чтобы получить паспорт, вовсе не надо к начальнику ходить, но он сам, увидев меня через стеклянную перегородку, поманил в кабинет. Он, хоть и в форме, но был из тех восточных мужчин, что оглядывали меня, фигуристую, на улице, щелкали пальцами и, нагло восхищаясь, громко чмокали губами: «пях-пях-пях!».