Правильно смеетесь, Софья Григорьевна, она меня потом на своей картошке целый месяц до практики держала. А в начале декабря нашу особую группу в Люберецкий завод направили осваивать станки. В списке я значилась Клеопатрой Лиснянской. И там мастер внимательно посмотрел на мои руки: «Эту Клипутру не возьму, — руки антиллихентные. Без пальцев останется, а мне — отвечай». До сих пор не пойму, Софья Григорьевна, как он догадался, что у меня руки — неумехи? Они были, как у всех, потрескавшиеся от мороза, — без варежек, пальцы жесткие и черные от осеннего выкапыванья, от чистки, — нанималась, три мешка картошки заработала, — на ней сидели, — да еще ногти обгрызаны. И как вся группа и зав. учебной частью ни уговаривали, мастер настоял на своем — «Клипутру к станку не пушшу». А какое машиностроение без практики? Пришлось с техникумом распрощаться. Пока не устроилась на работу, годовая прописка была, Вера Станиславовна в избе бесплатно держала, сердясь и воспитывая: «Таких непутевых жидивок не бывает, Клеопатра! Учись быть настоящей, бо с голоду околеешь».
— От голоду, не знаю, а вот от смеха с вами околеешь, — говорит завпоэзией, видя, что я перо уже к месту подписи подношу, и окончательно подобрев, — все равно я ей утро испортила, а авторов нет еще, и никто ее наверх не вызывает, — просит рассказать, как я из Клеопатры снова в Инну превратилась. А меня только попроси! Меня и без просьбы не остановишь:
— Не сразу превратилась. Промежуточно меня и Девкой звали. Взяла я из техникума документы и ну ходить со своим аттестатом зрелости по двадцатиградусному морозу по объявлениям «требуется секретарь». Все хожу со своим аттестатом зрелости. Все тычу его в разных отделах кадров, да нигде в секретарши не берут: «Не подходите». А ведь тогда и с семилетним образованием брали. Почему же не подхожу?
— А как вы выглядели, Клеопатра? — смеется завпоэзией. — Во что были одеты?
— Софья Григорьевна, какая же вы догадливая — в этом вся причина!
Только в кадрах Центропотребсоюза узнала, почему не подхожу. В кабинете кадровика, бегло заглянувшего в документы: «Не подходите», сидел мужчина средних лет в стеганке и в меховой кубанке. Он посмотрел на меня сочувственно ярко-серыми, как у вас, Софья Григорьевна, глазами: «Девка, ну какая из тебя секретарша? Ты что, секретарш не видела? Все — фу-ты-ну-ты — одетенькие, подмазюканные. Посмотри на себя в зеркало!». И хотя в таком строгом месте зеркала, естественно, не было, я, Софья Григорьевна, тогда, как сегодня у вас, до стрижки, вдруг всю себя увидела: бугристый — шов на шве — шерстяной платок, пальто толстое не от ватина — заплата на заплате, валенки 45-го размера. Эти валенки дал мне старший сын хозяйки, Федор Падорский, работавший на люберецком радио: «Клеопатра, подметок нет, но оберни ноги газетами, газеты из горсовета притащу, и ходи, все теплей, Клеопатра, чем в драных лодочках». Федор в меня влюблен был, иногда специально на «вы» меня возвышал:
— Клеопатра, вы и в перезалатанном пальто и платке дырявом очаровательны! Видно, он матери признался, — в чем мне не признавался. Это я из ее крика узнала:
— Же бе (это — польское «если б») мне такое горе хочешь схлопатать, — женись, женись на жидивке, но на настоящей, бо Клеопатра — овца паршивая.
А мужчина с ярко-серыми глазами над смуглыми острыми скулами сочувственно забасил в отделе кадров: «Вот что, Девка, оформляйся ко мне в складчицы и грузчицы. А заместо газет я тебе мешки выдам, обмотки будут не хуже солдатских!». И как только разглядел Василич примерзшие к моим ступням газеты, до сих пор не пойму. Может быть, оттаяли, размякли, высунулись, потекли? Не знаю. Но душа моя уж точно оттаяла. Я оформилась в кружевной склад. Кружева такие ажурные, прозрачные, невесомые в упаковках были ой как тяжелы! Особенно ящики с прошвой, прошва — плотная. В прошлом году я о них в «Юности» стихи напечатала, сравнивая кружева с километрами пройденных дорог. А какие километры дорог я прошла, да — никакие! Простите, Софья Григорьевна, случайно не читали? Там есть две строчки: «Грузила на железную тележку и вывозила на товарный двор». Этот двор меня и заворожил: разные вагоны с разными названьями городов СССР. Вот она, моя мечта путешествовать! На то и есть мечта, чтоб не сбываться! И вдруг вы мне от имени Твардовского предлагаете творческую — куда захочу! Я и выбрала Енисей! А тогда, выехав с тележкой на товарный двор, перегрузив кружева в вагон, указанный в накладной, я мечтательно скручивала козью ножку, — в госпитале для раненых скручивать научилась, — затягивалась и выдыхала мечтательный кружевной дым. Этот дым и был, пожалуй, километрами пройденных дорог. Я рассматривала имена городов на вагонах, — зеленый свет! — совершенно забыв, что склад не заперт. Примерно через месяц скуластый, широкоплечий Василич, так его все звали, а меня с его легкого языка Девкой, пробасил: «Девка, подавай заявление, по собственному. Эдак не на Черное море покатишь, а на Белое — в вагоне с решеточками. Ведь материально ответственная, пропадешь, Девка!». И укоризненно добавил: «Тябе не грузить, тябе стяхи пясать надоть». А что я стихами балуюсь и маленькими рассказиками, и в техникуме не знали. Василич не знал, что я пишу, а я не знала, что — материально ответственная. Я подала по собственному и воротилась в Баку.