Да, нет уже в живых отзывчивого, угловато-прямого и с виду сурового, с несколько неподвижным голосом Слуцкого, которого, пусть не очень хорошо, но знала. Нет Тарковского, нет Бродского, которого ни разу в жизни не видела, но по которому не то что плакала — в крик кричала. А не так давно взъерошенного Андрея Сергеева сшибла насмерть машина, лучше него Фроста, по утверждению Липкина, никто у нас не переводил. Многие ушли…
Нет драгоценной Лидии Корнеевны, на первый взгляд несгибаемой герценовки, а на самом деле жалостливой, делавшей людям незаметно для них много жизнеподсобляющего и душеспасительного. Свое неверие в Бога Чуковская декларировала, но мало чего человек ни декларирует, важно, как поступает. А ее самоотверженные деяния очевидны не только в «Записках об Анне Ахматовой» или в хлопотах о Бродском. Впрочем, это всем известно. А то, что у нее тон учительский, то я его не замечала, поскольку меня все учат.
В последние два года жизни Лидии Корнеевны, когда мы подолгу уже после одиннадцати вечера разговаривали по телефону, она все чаще заканчивала разговор словами: «Дай Бог вам сил и здоровья!». Последний раз Лидия Корнеевна позвонила мне перед самым Новым 96-м годом высказать мнение о моей книжке стихов. Дело не в том, что она хвалила, а в том, чем закончила свое впечатление: «Инна Львовна, стихи ваши трагичны, но утешительны, и это богоугодно». У Лидии Корнеевны была очаровательная манера, если речь шла о литературе, то она ко мне обращалась по имени и отчеству, но как только разговор переносился на быт, на то, как я справляюсь с хозяйством, или на здоровье Липкина, она меня начинала называть Инночкой.
Лидия Корнеевна декларировала еще, что не любит никаких поздравлений ни в какие даты. Но все же 24 марта я поздравляла ее с днем рождения, а 1 апреля, когда мы ежегодно отмечали уже после смерти Корнея Ивановича его дни рождения, я дарила ей какую-нибудь деревянную шкатулку. Аскетичная Чуковская ценила именно этот предмет народного ремесла, — и нужно и красиво. Иногда и с Новым годом поздравляла. Но в тот раз, когда она мне высказывала впечатления о моей книжке и снова подчеркнула, перейдя с Инны Львовны на Инночку, что не любит новогодних поздравлений, я не осмелилась позвонить.
А 11 февраля мы уже хоронили Лидию Корнеевну. По дороге с переделкинского кладбища к пристанционному ресторану «Сетунь», где когда-то шумной толпой метропольцев мы справляли семидесятилетие Липкина, а теперь устраивались поминки по Лидии Корнеевне, я зашла в церковь, поставила свечу за упокой души рабы Божьей Лидии Чуковской. Нет, я не могу и не хочу говорить о тяжелом. Поэтому не вспоминаю подробно о гражданской панихиде на даче, где о Лидии Корнеевне сердечно говорили Солженицын, поэт Владимир Корнилов, прозаик Сергей Залыгин, глазник Святослав Федоров, Валентин Берестов. И я сказала несколько слов, обращенных только к ней, будто это был наш последний разговор — один на один. Тяжело вспоминать и многолюдное кладбище, где в крепкоморозный день мы долго мерзли, пока кладбищенские мужики расширяли заступами и лопатами мерзлую, заранее вымеренную яму, — гроб оказался непомерно велик, — то ли Лидия Корнеевна ни за что не желала уходить с земли, то ли земля противилась принять в себя не отпетую, но истинную дщерь Божью…