— С чего вы, румяннная, вообразили, будто свету не дали? Я вышла из лифта, нашарила выключатель, — и вся недолга.
Квартира понравилась и дизайн Виноградова оценила: «Вот это друг, так друг!». А коврики Петровых не одобрила, хотя я и объяснила, что это накидки на диванчик и на два кресла, для красоты. Но Петровых тоже объяснила: «Непрактично, пыль только вашей зелено-махровой красотой собирать, да и сидеть на этой красоте жестко». Я горько отшутилась: «Зеленый цвет — цвет надежды и знак, что путь открыт, значит, скоро Сёма ко мне переедет, хоть покамест мы в размолвке, и „все будет хорошо“».
Я догадывалась, что не все будет просто, но не так, как получилось. Конечно, мы через месяц после новоселья помирились. Но с 76-го до метропольского 79-го Липкин не столько из нерешительности, сколько из чувства долга и не вполне правильного представления о человечности жил на два дома — половина недели здесь, половина — там, хорошо, хоть близко, за углом. И в дни его дежурства на Черняховской тайно меня посещал в часы своих прогулок. Короче, на «кровавом пути» зажег себе желтую пуговицу светофора. Ни туда, ни сюда. Вернее — туда и сюда. Тяжелей всего было ему: здесь я его пилю, там — Нина Сергеевна. Но и нам с ней было не легче. Я грозила, что надоест и расстанусь, а она, бессильная пригрозить таким образом, мстительно требовала, чтобы он на свою дежурную часть недели возвращался минута в минуту. Как-то у нас гостила Лидия Корнеевна Чуковская в тот вечер, когда Липкин к десяти должен был явиться на Черняховскую, с точностью до минуты, словно на заводе рабочий номерок повесить. Липкин запаздывал и, не подавая виду Лидии Корнеевне, страшно нервничал. У него такой характер, — все, кроме наиближайших, должны его видеть умудренно-ровным, невозмутимым. Но я-то видела, как медленно и густо багровеет лицо моего Сёмы, и волновалась так очевидно, что плохо видящая Лидия Корнеевна спросила, не переутомилась ли я. Всякий раз, когда Лидия Корнеевна договаривалась о приезде к нам, предупреждала загодя:
— Обедаю вечером, приеду тут же после обеда, так что не затевайте своих восточных голубцов, побеседуем за чаем.
Чуковскую, катастрофически теряющую зрение, привозила секретарствующая у нее, решительная и застенчиво улыбающаяся Фина Хавкина с кексом и смородиновым муссом от Люши, а поздно вечером Липкин усаживал Лидию Корнеевну в такси. Могли бы мы сами ездить к ней в гости, но для Лидии Корнеевны такие поездки, как к нам или гораздо чаще — к ее ближайшему другу поэту Владимиру Корнилову, были единственные — шутила она — выходы в свет. Так вот, ровно в десять, ни минутой раньше, ни минутой позже, раздался телефонный звонок, и я услышала давно знакомый немолодой голос: «Прошу товарища Липкина». Он подошел, сказал, что гости и что будет минут через сорок. Я бы, конечно, что-нибудь да наврала с ходу, чтобы гостями не раздражать. Да Липкин никогда не врет и не нарушает обещания. Но Нина же Сергеевна была и отзывчива. Как-то, отправляясь с ней на три дня в свое дежурство на дачу в Ильинское, Сёма позвонил и спросил, как я. А я: «Завтра у меня будет легкий инфаркт легкого».
— Откуда знаешь?
— Утром определили.
Смотрю, приходит:
— Нина Сергеевна меня к тебе отправила, сказала, что раз такое дело, ты должен быть там.
Нет, в тот вечер, когда Мария Сергеевна осветила коридор и не одобрила зеленых ковриков, назвав их пылесосами, я не могла, конечно, догадаться, какой себе зеленый свет в обе стороны Липкин устроит еще на три года. А Петровых, более чем умеренная, а вовсе не чересчур дальновидная по части быта, догадавшись насчет пыли, конечно, не догадалась, что моль разведется с быстротой молнии. Однако в быту у Петровых было одно неоспоримое превосходство надо мной и ее хлопотливой, суматошной, с прелестно вздернутым носиком Аришей. Когда я у них жила, мы с Аришей, подающей матери кофе в койку, а заодно и мне, умудрялись, не выходя из дому, терять часы, записные книжки, носки, ключи и еще разные мелочи. Все находила Мария Сергеевна и с торжествующим видом объявляла: «Мое домашнее прозвище — Ищейка!».
В Малеевке стояла пышно-белая зима 1968 года. Как всегда перед обедом, мы с Семеном Израилевичем вышли на прогулку, и как всегда Липкин зашел в зеленое деревянное административное зданьице дома творчества, где помещалась почта. По обыкновению я ожидала на улице. В тот раз Сёма на почте надолго задержался. Вышел из нее сияющий, потрясая газетой: «Марусю напечатали! Я уже прочитал, немедленно прочти, Марусю напечатали!». Я тут же взяла в руки «Литературную Россию» и начала читать страницу со стихами Марии Петровых. Стихи мне показались хорошо написанными, но обыкновенными. Короче — не потрясли. А Сёма смотрел на меня, ожидая восторга. Мне очень не хотелось огорчать его своим мнением, ведь он, не склонный к восклицательности, протягивая мне газету, воскликнул в третий раз: