— Мари Сергевна, простите, — затараторила я, — не о стихах я так, а о переводах. И тоже, простите, не права. Вы же сами, когда у меня были депрессивные дни, и я никак не могла приступить к Фазу Алиевой, которая всегда торопит, («Инна, дорогая, скорэй перэводы, такие стыхы на полу не валяются») перевели для меня два ее стишка и столкнули меня с мертвой точки.
— Ну ладно, ваше овечество румяннное, — засмеялась Петровых, — такые друзья на полу нэ валяются.
Да, Петровых очень тяжело и прежде переносила, как я поняла, периоды молчания. Поэтому у нее много в стихах о неписании стихов, но одно я воспринимаю как утешающее самое себя. Не потому ли строка «Умейте домолчаться до стихов!» — весьма поучительна, особенно для подобных мне, многопишущих.
Был у Марии Сергеевны и дар предчувствия. Летом, в семидесятых годах, а точно в каком — не помню, когда мы с ней решили поселиться в коттедже, первом, если входить в главные ворота, она поселилась внизу, а я на втором этаже в комнате № 6. Помню, путевки получили в разгар лета, я отнесла дамам в литфонд от себя не помню что, а от Петровых — хрустальную вазу под фрукты. Взятки давать я научилась только в литфонд, да и то случайно. Как-то в 68-м году, возвращаясь с Липкиным из Душанбе, я накупила целый чемодан таджикских платьев, сатиновых, с вышивкой на груди и на длинных рукавах. Чтобы дарить. Подарила и двум сотрудницам литфонда, ей-ей, просто так, при всех. При этом присутствовала и одна знакомая писательница и на выходе как бы похвалила меня и поучила: правильно, без взятки нельзя, но ведь не при всех же, разве ты не видела, как они замешкались? Потом не при всех я это делала почти всегда, да и Аришу научила. А по поводу предчувствия Петровых вот что: она поднялась ко мне, оглядела очень милую квадратную комнату и, закурив, вдруг сказала: «Больше в эту комнату не проситесь, в ней обязательно случится несчастье». Я подумала, что Мария Сергеевна так говорит, крайне удрученная отъездом в Израиль ее ученика и друга Анатолия Якобсона. Накануне она меня с ним и познакомила на крыльце, а потом уже в своей комнате с Якобсоном прощалась. Мне запомнилась его широкая улыбка и лохматая курчавость, а может, я и ошибаюсь насчет курчавости. В Израиле он покончит с собой, и Мария Сергеевна с Лидией Корнеевной, тоже любившей Анатолия Якобсона, будут горевать.
Следующей осенью в комнату № 6 приехал Геннадий Шпаликов. Он попросился за мой стол, не знаю уж почему. До этого мы с ним знакомы не были. Он был угрюм, выпивал, кстати, умеренно, но в его добрых глазах темнела неумеренная тоска. Видя, что сосед по столу в угнетенном виде, я как могла пыталась его развлечь всякими устными смешняками. Иногда улыбался. Несколько раз я заходила к Шпаликову, и он читал мне свои стихи, предваряя словами:
— Послушайте, а то кроме осточертевшей мне песни «Я шагаю по Москве», стихов моих никто не знает и знать не хочет.
А я, помнится, завидовала смыслу этой строчки, вот бы и мне, как ни в чем не бывало, шагать по Москве!
Когда я к нему поднялась в очередной раз, у него была первая жена Андрея Тарковского. Он нас познакомил: «Это мой старинный друг, а это новый». Они пили коньяк. А мне, поскольку я с некоторых пор спиртного — ни-ни, предложили чаю. Термос, который Шпаликов взял со стола, у него в руках вдруг распался. Мы со Шпаликовым застыли. А его гостья стала собирать осколки стекла и металлические части и полотенцем вытирать пол. А потом уже он снова читал стихи с тем же предисловием по поводу «Я шагаю по Москве». А утром к завтраку не вышел, но так бывало. Перед обедом я почему-то страшно разволновалась, рассказала отъезжающему Игорю Виноградову о термосе, и пошла к Шпаликову. Постучалась — никакого ответа. Я запаниковала, побежала к Грише Горину.