— Завтра прилетает моя жена, очень и очень прошу вас, Инна Львовна, не говорите Розалии Моисеевне, что мы с вами курицу ели.
Я дернула плечом: «Но ведь мы курицу не ели!». Он все-таки просил не говорить о курице, и я пообещала молчать, подумав, — у всякого свое чудачество. Тем не менее в «курятник» «ухажер» меня все-таки увел. Перед обедом, после работы над переводами, мы с Сёмой гуляли уже без Левина, а когда вернулись, чтобы, как говорится, помыть руки, оказалось, что все мои вещи вместе с казенной постелью исчезли. Мы вышли в коридор поискать горничную, но столкнулись с Исидором Геймовичем, который нам объявил:
— Приехал еще какой-то гость. Его хотели поселить в наш номер. А я предложил переселить Инну Львовну, ей будет благопристойней жить рядом с семейной парой, чем, простите, Семен Израилевич, рядом с вами, хоть вы и пожилой мужчина. Пока вы гуляли, я вместе с горничной и перетащил в наш номер все вещи Инны Львовны.
Поскольку мы не афишировали, пришлось смириться, и я глубокой ночью тайком бегала из «курятника» к Сёме. А следующей весной, уже вовсю афишируя нашу любовь, мы снова были на той же даче, где застали Исидора Геймовича с Розалией Моисеевной. И она мне, смущенно улыбнувшись, призналась, что сразу, хоть и слепа, сообразила о наших с Липкиным отношениях и сказала Исидору, но тот ни в какую не хотел в это поверить. А что касается курицы, которую мы ели с Левиным, хотя не ели, то это из фольклора, — трапеза в первую брачную ночь. Я этого тогда не знала, но Розалия Моисеевна, жена фольклориста, не могла не знать. Поэтому-то он и просил не говорить, что я с ним курицу ела.
Не получается у меня хронологически воспоминать. Куриный роман меня уводит в восьмидесятые годы, когда уже Петровых на свете не было. Липкин перебрался ко мне в 1979 году, оставив своей семье все. Зажили мы на его пенсию по старости и на мою инвалидную по сердцу. Да еще и на неплохой остаток от гонорара за давний мой перевод книги Фазу Алиевой. Его мы держали на черный день в сберкассе. О курице для себя и мечтать не приходилось. А если кто-нибудь из писателей нам и давал талончик на продукты, где бывала и курица, я к ней не притрагивалась. Не только я Липкину беззаветно верила, но и он мне верил беззаветно. Я говорила: курицу терпеть не могу, курагу терпеть не могу, и вообще мало чего терпеть могу, терплю только хлеб и творог низкой жирности.
И он так верил мне, что не замечал, с какой жадностью я набрасываюсь на курицу, когда раз или два в месяц Инна Варламова, моя подруга еще с Высших курсов, приглашала нас на ужин, приготовленный из ее писательского пайка.
А в тот вечер, когда мы ели с Марией Сергеевной и Аришей рыбный рулет, а я все равно как бы куриный, Петровых спросила меня, почему Корней Иванович меня не ценил как поэта.
— Извините, но с чего это вы взяли?
И Петровых рассказала, хотя могла бы еще летом 69-го рассказать. Оказывается, она стояла с Корнеем Ивановичем возле его ворот и, завидев меня на углу Серафимовича, произнесла: «Вон идет большой поэт Инна Лиснянская», а он посмотрел и ответил: «Вон идет самая красивая женщина Переделкина, какой она поэт, если в слове „кухонный“ неправильное ударение делает»? А она, Петровых, так растерялась, что не возразила — слово «кухонный» имеет двойное ударение.
— Мари Сергевна, разве я вам не рассказывала о наших смешных отношениях с Корнеем Иванычем? Не может быть! Вот отвечу на ваш вопрос, а потом расскажу или напомню уже рассказанное… Как вы знаете, Мари Сергевна, у меня черненькая книжица, в которой вам так нравится строфа моя обо мне:
— вышла со слабыми стишками в 66-м году, когда Соловьев велел все хорошее выбросить, заменив плохим. — Кивнули, значит, знаете. — Так вот эту книжку я и подарила Корнею Иванычу, ничего не сказав по легкомыслию об изменении ее состава. А ведь ему я читала до этого стихи из первоначального варианта, и стихи он очень даже одобрял, даже своим знакомым прямо на улице что-нибудь да и просил прочесть. И вдруг открывает книжку, а там совсем другое, слабейшее. Бедный Корней Иванович, наверно, подумал, что со слуха он ошибался насчет хорошести, а вот глазами посмотрел — неузнаваемая чепуха. Мне он ничего не сказал, да и я забыла, что подарила. Да вы же знаете, ведь что ни напишу, — тут же перестает нравиться, сразу новое писать охота. Графоманша и есть графоманша. — Не возражайте, извините, и не качайте головой, не надо! — Лучше я вам сначала все напомню или расскажу, а не только то, как Корней Иваныч свое ко мне отношение из серьезного перевел в шутейное.