— Инна, слышали? Я вообразила, что посылка — мне! Откуда у моего мужа такие деньги, — не подумала на радостях. Теперь морока — как обмен совершать? Злобин посоветовал звонить на вокзал. Правильно посоветовал — там уже знали, что одной женщине вместо новых вещей передали старье того же размера.
Корней Иваныч, сочувствуя Берггольц, закатывался высоким смехом: «Сюжет для комического скетча!».
Он и сам был на редкость ребячливо артистичен и устраивал короткие представления, мог упасть перед гостем на колени, а значит, и гость перед ним падал. Так было с Галичем. Так однажды было и со мной. В начале шестидесятых я приехала из Москвы без предварительного звонка. Открыла домработница: «К нему нельзя, плохо чувствует». Тут же я заметила над перилами второго этажа голову Чуковского, и сразу же раздался его высокий с модуляциями крик: «Клара, Кларочка! Где моя расческа, скорей причеши, к нам пожаловала Лиснянская, поэтесса, верующая актриса!». А что было причесывать? — не так-то много на голове. Корней Иваныч сошел вниз быстро, красиво бухнулся на колени и давай меня крестить. Я попыталась также встать на колени, но он: «Не смейте, иначе к вашему лбу придется сгибаться, а мне тяжело, я старик, а сейчас ваш лоб — на уровне моих рук!».
Когда же летом или ранней осенью находилась в доме творчества, мы часто догуливали до железнодорожного полотна. «Пойдемте вагоны считать, загадаем желание, если в составе четное число, желание исполнится», — всякий раз напоминал нашу игру Чуковский. Мы доходили до первого переулка по Серафимовичу, в конце переулка стояла скамеечка напротив железной дороги. Мы считали вагоны, но если оказывалось нечетное число, Корней Иваныч мухлевал, настаивая: «Нет, четное, нет, четное! Вы просчитались, так что наши желания исполнятся!».
Но после 66-го года, когда я ему читала стихи, и они ему нравились, то есть после того, как я ему вручила злополучную свою книжку, он ни о чем серьезно со мной не разговаривал, только шуточно. Правда, однажды он произнес при мне в пространство: «И такое бывает: прочтут тебе — вроде бы хорошо, прочтешь сам — ужаснешься…». А после вашего, Мари Сергевна, отъезда глубокой осенью 68-го и вовсе мы поссорились. Чуковский зашел в полдничное время в столовую вместе с Натальей Ильиной и Исидором Штоком, подвел их к моему столу: «Не возражаете, если мы вместе с вами попьем чаю?». «Милости прошу», — сказала я. Но была недовольна, вспомнив, как вы, Мари Сергевна, мне говорили о Штоке, мол, наверняка стукач, — когда бы у вас ни гостила Ахматова, он, живший с вами в одном подъезде, подслушивал у дверей. За чаем Корней Иваныч просил Ильину написать воспоминания об Ахматовой и к Штоку обратился, дескать, он знал Ахматову и пусть тоже… Мне стало так противно, что я перебила: «Посмотрите вон на тот стол, на Ефетова. Смешнейшая сценка! Мне ее описал писатель-историк Платов. Не успел Платов внести вещи в коттедж, как к нему заглянул Ефетов: „Со мной иногда случается радикулит, нужна электрическая грелка, она у меня есть, но дойти до нее трудно, не будете ли вы против, если я, в крайнем случае, в стенку постучу, к прежнему соседу стучал“. Только Платов разобрался с кофром, влез в пижаму и лег отдохнуть, как послышался стук. „Ну вот, — подумал Платов, — уже начался радикулит“. Однако сразу из койки ему вылезать не хотелось, — авось Ефетов сам справится. А стук все не прекращался. Платов все же поднялся, вышел в коридор и раскрыл дверь радикулитчика. Сценка: Ефетов, стоя на кресле в подштанниках, забивает в стенку гвоздики!». Тут Чуковский вовсе не рассмеялся, как обычно, а осерчал: «Мы о великой Ахматовой говорим, а вы встряли с анекдотом». А я: «Простите, но вы, Корней Иваныч, знали, за чей стол чай пить пришли, да, я — анекдотчица и сама — анекдот!».
Мари Сергевна, вы отлично знаете, что я не могу субординации соблюдать, хотя с вами, пожалуй, соблюдаю, есть в вас некая неприступность.
— Разве? — довольным голосом отозвалась Петровых, — а что было дальше? — поощрила меня Петровых.
— А дальше мы, встречаясь на улице или в доме творчества, раскланивались, но не разговаривали. И именно за лето до того, как вы с ним у ворот стояли и он меня обозвал красавицей, а не поэтом, Чуковский все же попытался со мной наладить шуточные отношения, он ведь на редкость незлопамятен. Видимо, прослышав о моем романе с Липкиным, он на аллее перед домом творчества, слегка нагнувшись и понизив голос, сказал: «Ах, Мария Магдалина!». «Ах, Иисус Христос!» — ответила я, и мы разошлись, как Остап Бендер с попом, разве что фиги друг другу не показали. И все же, видимо, чувствуя себя виноватым, что, когда я ему читала — хвалил, а вот о книжке плохой сказать не хочет, Чуковский решил шутейно меня окликать. Идем навстречу друг другу по Серафимовича, он улыбается, покачивает головой, как бы вглядываясь: