— А? Кто это идет, кто это идет? А! Это Юнна Мориц идет!
Но я прохожу мимо. Во второй раз:
— А? Кто это идет, кто это идет? А! Это Новелла Матвеева идет!
Я снова, молча, — мимо. А уж в третий раз на: «А? Кто это идет»? — я выпрямилась и громко, раздельно-отчетливо представилась:
— Это идет Корней Иванович Чуковский! — И дальше пошла.
А спустя недельку подошел и пригласил:
— Пойдемте ко мне, почту разбирать.
— С удовольствием, Корней Иваныч!
Почта оказалась не простой, а заказной. Тогда Чуковский написал книгу для детей, — пересказы библейских сюжетов, ее оформляла знакомая нам оформительница. Письмо было как бы неофициальное, как и отмечал в письме некто Александров, какой-то начальник по печати. Но что именно он написал после разных экивоков, помню почти дословно: «В своем предисловии Вы пишете, что Библия писалась евреями. Не лучше ли написать, что Библия написана всеми народами мира? Это не указание, а совет частного лица».
— Каково, а? Он — безграмотный! — заливался хохотом Корней Иваныч, и я — заливалась. И вдруг мы дружно смолкли: не смешно, совсем не смешно — книга не выйдет! (Вышла, уже гораздо позже смерти и Чуковского, и Марии Петровых.)
А что касается второй книги стихов Марии Петровых еще при ее жизни, то не было такой книги, хотя возможность издания появилась. Поэт Исаак Борисов, служащий «Совписа», передавал не однажды от завпоэзией Егора Исаева деловое предложение — издать Петровых. Но та наотрез отказывалась. Неимоверно гордая Петровых не могла забыть, что когда-то давно то же издательство вернуло ей рукопись вместе с внутренней рецензией критикессы Книпович, разгромившей ее стихи. Нет, подобного Петровых не забывала и не прощала всему издательству. Кроме Борисова, с которым дружила по переводческой линии. И когда вдруг в Переделкине на горизонте появлялась Книпович, Мария Сергеевна втаскивала меня в любые ворота или даже в кусты: «Кошкины глаза надвигаются». И в самом деле, глаза Книпович точь-в-точь походили на кошачьи, и формой и цветом. Может быть, поэтому Мария Сергеевна кошек не жаловала? Собак — да, но не заводила, преданно помня своего Дымку. Она про Дымку часто и мне говорила. Из-за клички Дымка мне представлялся дымчато-белым пуделем, хоть был дворнягой. Кстати и Липкин кошек не жалует, говорит, что в кошачьи глаза жучки вставлены.
А когда в 77-м году (Липкин в очередное свое «дежурство» был на даче в Ильинке) я примчалась в двухкомнатную квартирку Петровых с версткой «Виноградного света». И мы всю ночь читали, лежа в крохотной комнате — Петровых на кровати, а я впритык на раскладушке. Мария Сергеевна то и дело укоряла: «Как вы могли толкать меня на эту голгофу, ведь от вашей книги одни только ножки остались, да и то — без рожек». Я пыталась приводить доводы, дескать, у нее в стихах нет религиозных мотивов, и, слава Богу, — нет политических, разве что некоторые намеки, Мария Сергеевна не соглашалась, — мол, с ее книгой сделали бы то же самое. Доводы мои, с одной стороны, были правдой, а с другой — надеждой на то, что Петровых откликнется на предложение издательства. Липкин же всегда разводил руками: «До чего же нашей Марусе не везет, даже Твардовский, к которому Маруся относится со свойственной ей придыхательностью и с которым состоит в переписке, ни разу ее не напечатал, одни переводы и брал и заказывал».
Зря я приводила доводы. С 76-го Петровых было уже ни до чего. У Ариши родилась Настя (Мария Сергеевна в ней души не чаяла), остро встал квартирный вопрос. Вернее, Ариша его так остро поставила, что Мария Сергеевна жаловалась мне при встречах и по телефону на грубые скандалы, учиняемые дочерью. Жаловаться — жаловалась, но любила Аришу бесконечно. Я ведь ей на Сёму тоже жаловалась, бесконечно любя. Начались хлопоты, которых Петровых ужасалась, да и переезжать ей никуда не хотелось.
— Не хочу переезжать, — но ради Ариши и Насти все, что в моих слабых силенках, должна сделать, помогите. — И я ездила с ней в Союз писателей, в общем, кого только и где только не просила, не умоляла. А вскоре, в лютую зиму Мария Сергеевна попала в 52-ю больницу. Почки. Но мы еще не знали, как неизлечимо она заболела. От Аришиной, близкой по жизни, по адресу и по языкознанию подруги мне стало известно, что в больнице жуткий холод, из-за сорокаградусных морозов кого могли выписали. Узнав про стужу в больнице, я тут же вечером взяла из дому масляный радиатор и отправилась к Марии Сергеевне. В уже знакомой мне палате я застала Нику Глен, а от Петровых на меня повеяло ревнивым холодком: «Инна, не отнимайте у Ариши Таню Тарасову, единственную подругу. У вас есть и другие друзья, помогающие вам, а у Ариши нет».