Уже утром картину, нарисованную нами на даче Чуковских, дополнила одутловатая лицом домработница старой, но подтянутой и молодо выглядящей вдовы Степанова. Эта все подмечающая Соня сообщила, что на рассвете Рыжик лаял, — от дома отъезжала какая-то светлая авто. Уж не по вашу ли душу?
Окончательно картину дорисовал Вениамин Александрович Каверин, живший наискосок и напротив дома Степановых. Он, собственно, и устроил нас на круглогодичную дачу, втайне от нас, как мы впоследствии случайно узнали, приплачивая вдове Степанова за наши две комнатки, а мы еще удивлялись, что пустила нас Лидия Константиновна почти бесплатно. Обычно Каверин заходил за нами на часок до обеда, чтобы вместе после работы погулять. А тут пришел, как только мы вернулись от Кларочки, часов в десять утра. Мы еще в окно увидели Каверина, опирающегося на худую, как и сам, трость, и подумали, что он пришел за своим «Эпилогом», за рукописью, данною нам на днях под большим секретом ото всех. Только его нетерпение узнать, нравится или нет, могло Каверина заставить раньше положенного подняться из-за письменного стола. А мы прочесть еще не успели, но уже по первой трети было видно, что вещь интересная и, прав Каверин, опасная вещь.
Но Вениамин Александрович уединился с нами на закрытой террасе не для разговора о своем произведении. Он, оказалось, накануне и днем и вечером видел какого-то подозрительного, в полушубке и ушанке, надвинутой на самые глаза, топчущегося то ли у соседней, евтушенковской дачи, то ли у нашей угловой — степановской. Значит, резюмировали мы, — рация была близко, и топтун передал, что мы вышли вдвоем по имени Горького, своему высшему по чину напарнику, якобы прибалту, который ночью и делал круги в поисках нас. Картина приняла окончательный, более простой и разумный вид.
Каверин посоветовал для большей нашей безопасности сообщить о случившемся за рубеж. Как ни странно, зарубежная вещательность бывала некоторым и на какое-то время защитой. Но в данном вопросе мы с Липкиным были солидарны, — только в крайнем случае, а этот — не такой уж и крайний. Я не хотела, чтобы меня за муки полюбили. Не хотела за счет политики делать себе имя. Или, как теперь говорят, имидж. Липкин — тоже.
А через неделю, прочтя рукопись, уже мы посоветовали Каверину, чтобы он свой «Эпилог» передал на Запад, но Каверин здраво не принял совета: он стар и уже ничего не боится, но здесь его вещи публикуют, и из-за одного «Эпилога» идти на риск боязно. Хотя почти каждый писатель последнюю написанную вещь считает самой удачной, у Каверина хватило здравомыслия дотерпеться до лучших времен. Этих лучших времен дождался Вениамин Александрович, увы, на исходе жизни. В апрельский, клейко-салатовый от распускающихся почек день 1989-го мы с Липкиным, вновь обретшие право жить в доме творчества, в последний раз навестили Каверина незадолго до его смерти. Он ждал нас с бумагой в руках перед очками. Не успели поздороваться, как Каверин слабым, но счастливым голосом прочел нам письмо из издательства, в письме восторженно говорилось о «Эпилоге» и о том, что — сдан в печать. Умирающий Каверин радовался, как новичок в литературе. Он всегда был не шибко уверен в себе, подробно выспрашивал, что у него в только что написанном удалось на славу, а что нет. И всякий раз осчастливливался похвалой. Меня это не удивляло — сама такая. Каверин тоже из породы хвастунов. Когда Липкин лежал в больнице, Вениамин Александрович вместе с собранием сочинений для хирурга уговорил меня принять изрядную сумму: «Инна, прошу, возьмите до лучших времен, у меня денег — куры не клюют!». Ну, кто бы еще мог так щедро хвастать? Никто! Говоря «до лучших времен», Каверин, как почти все, лучших времен вовсе не предвидел. А может быть, все же предчувствовал? Был он щедр, и когда я собирала деньги на отъезд Кублановскому. А вот всегда щедрый Евтушенко щедрости не проявил: «Вон я Бродскому как мог помогал, и этот уедет и хаять меня начнет». И тут я просьбу свою пресекла, вспомнив строчку Кублановского «Хитрый Межиров, глупый Евтух». Значит, не такой уж Евтушенко и глупый — угадал!
Но наступили для нас лучшие времена, и я не единожды, особенно в последний год жизни Каверина приходила его навещать с конвертом наших с Липкиным гонораров, а Каверин отказывался: «Инна, у вас после длительного перерыва — первые деньги, вам пригодятся, не обижайте — у меня денег куры не клюют!». А, между прочим, некоторые писатели считали Каверина скуповатым. Это, наверное, потому, что непьющие Каверины своих гостей потчевали нарезанным сыром и колбасой, консервами, конфетами, но забывали обильно выставлять бутылки. На столе дачной веранды всегда темно янтарился графин с коньячком, Каверин его пил с гостями из серебряных стопочек. Теперь-то я, старуха, знаю, как трудно принимать гостей — нарезать салаты, варить, жарить, подавать-убирать. Потому что, даже если есть домработница, а такой, как Клавы или бабульки-молоканки, не бывает, то не ты ею, а она тобой распоряжается.