— Не хочу лишиться!
— Тогда напиши письмо в союз, отойди в сторону от антисоветской компании. И как только ты, рядовой поэт, попала в нее, в такую знаменитую среду? Откажись письменно хотя бы от выхода из союза. Извинись!
— О чем, прости меня, ты говоришь? Я каждое утро бегаю в почтовый ящик — нет ли извинения из союза и за исключенных Попова и Ерофеева, и за то, что во всех издательствах все мои переводы Кайсына Кулиева и Фазу Алиевой под нож пустили.
— Как не пустить, если ты встала на антисоветскую платформу?
— Я стою на той платформе, на которую меня поставил союз писателей, и не знаю, куда эта платформа двинется.
— В плохую сторону двинется. Должны же как-то бороться с вами, с антисоветчиками. Вспомни, как Гитлер боролся с коммунистами!
Тут Мария Сергеевна прикрыла рукою беззвучный смех и кивком указала на потолок и окно. Я не успела досказать о том, как в телефоне затрещало, сквозь треск мне послышался мужской окрик: прекратить запись, и — раздался отбой. Я была довольна, что рассмешила уже не воздушно-хрупкую, а желто-прозрачную Петровых. Но отсмеявшись, она мне дала понять, что утомилась: «Вы всегда своими байками смешите до икоты». Опершись о косяк двери, Петровых меня поцеловала:
— Румяннная, привет Сёмушке. Держитесь его, держитесь друг друга — это самая надежная опора.
Из Львова я звонила Арише каждый день. 1 июня Ариша сказала: «Иник, мама ушла». Вылететь на похороны мы не смогли, как ни бились, — на три дня вперед все билеты проданы. Горе рассказать нельзя. Но в самые нелегкие моменты я помнила ее наказ: держитесь друг за друга. Я помнила и наказ держаться до конца, когда на нас пытались наехать «Жигулем», и тогда, когда провоцировали ерундой типа исчезнувшей из сушки посуды, и когда таскали на допросы, которые называли собеседованием.
После того как я трубила в телефон Владимову, Лидии Корнеевне и Бабёнышевой, что если еще что-нибудь, пусть самое ерундовое, повторится, раструблю на весь мир, гэбэшники и придумали эту глупость с посудой, дескать, подымем скандал по ерунде, и они объявят, что у нас с Липкиным — общий психоз, такие случаи бывают. Как не додумались меня индивидуально в психушку упечь? Ведь кто там раз побывал, может без проблем — и повторно. Неужто уважение внушало то, что психушка моя была кремлевской? Но самое умное, как учил меня Липкин, — никогда за них не думать. Я понимала, что они одним запугиванием не ограничатся. Надавили через литфонд на вдову Степанова, и та нас подготовила — дом собралась срочно продавать. Но еще одно лето мы все-таки прожили у нее, женщины, безусловно, рисковой, если два года терпела под своей крышей таких непредсказуемых олимпийцев, как мы.
А власти не хотели терпеть. Где это видано, чтобы добровольно покидали союз писателей, пусть даже не самый его Олимп. Не только на вершине, но и у подножий писатели имели льготы, не снившиеся простому смертному. И где это видано, чтобы отказывались не просто от льгот, а от права на профессию? Нет, таких олимпийцев нельзя терпеть в Советском Союзе! Но взялись за нас не сразу, уверенные в том, что мы намылились на Запад, но держим паузу. Никто из них не хотел и усомниться в нашем замысле. С каким недоверием вперился в меня столкнувшийся со мной на переделкинской тропке писательский начальник, Герой Советского Союза Карпов, когда на его вопрос, уезжаем ли, и на его сочувствие, что если не уезжаем, то почему вышли из союза, — ведь будет плохо житься, я похвастала:
— Ну что ж, я люблю, как и все люди, хорошо жить, но и плохо жить люблю и умею!
Ждали нашего заявления о выезде почти два года, а потом взбеленились, так как не смогли, как собирались, объявить многотысячной армии писателей: эти отщепенцы Липкин-Лиснянские покинули союз писателей, чтобы с шумихой покинуть родину. Вот и рванули на Запад. И чтобы заставить нас рвануть, еще некоторое время после неудавшегося наезда «Жигулем» наводился в нашей квартире беспорядок.
Приезжаем с Липкиным в город за пенсиями, заходим домой и видим: огромное, толстое стекло на его письменном столе алмазом изрезано, но почему-то не огорчаемся. Липкин на столе оставляет записку: «Были, видели, не забывайте, добро пожаловать в гости!». Или, приезжая, застаем все белье вываленным на пол из встроенного шкафа. Или вообще не можем в квартиру попасть — сломана замочная скважина. Вот какими мелочами донимали, чтобы я заявление заявила по вражескому радио.
Вправду, что ли, решили, что я метропольская дурочка, как меня в самом начале гонения на «Метрополь» называла при всех Ахмадулина, когда я в январе 79-го притащилась из Малеевки рассказать со смешными, но весьма, как нам казалось, важными для каждого подробностями, как к Липкину, а заодно и ко мне, заездил добротный стихотворный переводчик с немецкого Лев Гинзбург, будучи доверенным лицом главы союза писателей миллионнотиражного писателя Георгия Маркова. И в Восточной и Западной Германии Маркова, кажется, рекомендовал Гинзбург, проталкивал его романы издательствам, — как-никак Маркову известность мировая и валюта, а Гинзбургу — высокое покровительство и загранпоездки. Я без передышки на реплики Ахмадулиной рассказывала — «дурочкой» меня не прервешь, я сама в свое время под письмами Липкину подписывалась — «твоя дурочка», а в письмах к Лене и сейчас пишу «твоя мама-дурочка». И я рассказывала и показывала, размахивая руками: