— Толстый Левка со своей вот такущей башкой, она же у него прямо из спины растет, раз нет шеи, оседлал стул и поворачивал голову то налево, где Липкин на диване, то направо, где я на кровати сижу: «Я к вам по поручению Георгия Мокеевича Маркова. Вы должны написать в секретариат, — не знали, мол, что машинописный альманах будет печататься заграницей». — «Мы действительно не знали, но письменно объясняться не намерены», — говорит Липкин. Гинзбург недоуменно прижимает затылок к спине: «Почему не намерены? Юморист Арканов и Марк Розовский уже написали, ничего порочащего, — просто о том, что не ведали, что американский „Ардис“ собирается выпустить „Метрополь“". "Вы ведь тоже недавно, — подсказывает Левка, — из „Голоса Америки“ об этом сомнительном акте впервые услышали. Так и отчитайтесь письменно перед секретариатом!». Тут я нахально вторю Липкину: «Не будем письменно!». А Гинзбург верхом на стуле перемещается поближе к дивану и увещевательно умоляет: «Семен Израилевич! Не поддавайтесь на ее эмоции, вы же мудрый человек. Неужели во вред себе вы меня вынуждаете передать Георгию Мокеевичу, — Липкин не хочет отчитываться перед секретариатом? Умоляю, я же вам друг, подскажите, что же мне все-таки сказать, чтоб спасти вас?».
Липкин вот так возносит указательный палец вверх, словно потолок дырявит, и говорит раздельным голосом: «Лё-ва, передайте, что мой секретариат ТАМ и мне скоро перед Ним придется предстать и отчитываться, как я на земле жил».
Ненадолго оторопевший Гинзбург быстро завертел своей здоровущей башкой, как будто решил отвертеть от низкого тела, и недоуменно взъярился: «Кстати, о Боге? Почему это вы с Инной в антиэстетическом альманахе в разные стороны пошли — вы в синагогу, а она, еврейка, — в церковь?». Тут я вскакиваю с кровати — сама от себя не ожидала, — кричу: «Потому что, извини меня, когда вас немцы жгли, я, полуармянка крещеная, еврейкой записалась! Чтобы на одного еврея больше стало». И тут мне в голос прямо кровь ударила: «Неужели, извини, еврейкой записывалась и много чего из-за этого претерпела, чтобы на свете стало больше на одного, вот на такого, как ты?». Гинзбург побледнел, встал со стула: «Не оскорбляй нацию! А знаешь ли ты, что после вашего несостоявшегося вернисажа в кафе „Аист“ есть слухи, что Аксенов, тоже, кстати, полуеврей, уехать собрался и этим всех вас подставил?».
«Лёва, пожалуйста, — Липкин не теряет, как я, равновесия, — слухи об Аксенове проверяйте у самого Аксенова». Гинзбург обижается: «Нехорошо, Семен Израилевич, я не из проверяющих, я за вас душой болею и предупреждаю по-дружески». И тут я насчет звонка Феликса Кузнецова как бы по-дружески Гинзбургу рассказываю.
— Зачем вы взяли в «Метрополь» эту дурочку? — недоумевает Ахмадулина, обращаясь к присутствующим. И правильно недоумевает, подумала я, — если бы не Липкин, научивший Рейна обратиться за стихами и ко мне, никто бы в такую элитарную компанию меня не позвал. И я бегло оглядываю присутствующих: окладистобородый, молодой, но основательный Евгений Попов. Юношески тоненький, с капризными губами в наимоднейшей экипировке Витя Ерофеев. Фазиль Искандер, беспрерывно двигающий нижнюю часть лица. Андрей Битов с ликом, вытянутым холодным овалом. Добрейший Юрий Карабчиевский с лихорадочно-фанатичным взором над впалыми щеками, Леонид Баткин — вальяжный, рыжеватый и эрудированный западник. Порывистый, с мягким славянским профилем философ-славянофил Виктор Тростников. Юрочка Кублановский, энергично наблюдательный, с затаенным лукавством в глазах. Фридрих Горенштейн, с виду неповоротливый, с темными баками, медленно-фундаментальный, как его романы. Молчаливый, мне не известный, Никитин с незапоминающимся обликом и именем, то ли критик, то ли эссеист. Крайне модерновый Генрих Сапгир с флегматично полноватой внешностью и насмешливо-нежным сердцем. Приятно круглолицый и вежливый театральный художник Боровский. Непривычно грустный и тихий, громоподобный Евгений Рейн. Чудится и непоседливый, постукивающий пальцами по спинке стула, очаровательный матерщинник Юз Алешковский, но он уже уехал, получив визу. Гладкоголовый и гладколицый с правильными не кричащими чертами Борис Мессерер, это его красавец-граммофон на обложке «Метрополя». Ахмадулина в черно-бархатном брючном костюмчике похожа сразу и на пажа и на маленького лорда Фаунтлероя. Иронично добродушный, в толстом свитере и джинсах Василий Аксенов. Он мне поощрительно улыбается: чего, дескать, железный Феликс трезвонил? А мне только улыбнись!