Неужели я и музыкальные инструменты, чаще, чем следует, поминаю в стихах, потому что они мне не даются, как и пылесос? Еще при маме и няне Клаве меня учили музыке и довели до этюдов Черни. Я до них кое-как добрела и застряла: отдельно правой рукой, отдельно левой — пожалуйста, но играть сразу двумя, как со мной ни бились, у меня не получалось. Ни в какую. Все играют двумя, а я нет. Няня Клава заступничала: «Не трожьте, пусть по одной играет дитятя, у нее натура».
Это мой единоутробный, самый младший и единственный брат Евгений Терегулов не только чудесно шпарит двумя руками на пианино, но и замечательную музыку он, композитор, сочиняет. Да и все умеет сразу двумя руками.
А я как не могла играть двумя, так всю жизнь не могу заниматься сразу двумя делами. Писать и хозяйничать я и попеременно в один и тот же день не способна. Для сочинительства мне нужно пространство во времени, — хотя бы самообманно верить: ни завтра, ни послезавтра никаких бытовых забот. Липкин умеет, даже беседуя с гостем, крутить в голове строфы. А недавно и вовсе меня удивил, сказав, что наперед знает количество строф и видит перед собой стихотворение, написанное целиком, как на бумаге. А при посторонних ему приходится в голове крутить. И меня учит, но ссылается не на себя, а на Ахматову: «Бывало, разговариваешь с Анной Андреевной, а она вдруг тихонечко, скандируя ритм, начинает гудеть». Нет, думаю, такое гудение — признак высшего пилотажа, а я про себя напеваю, лишь продолжая уже начатые длинные вещи, так допевала «Круг» на прогулках с Липкиным по малеевскому зимнему лесу, а в начале 85-го дома при гостях и в гостях у мамы — «Госпиталь лицевого ранения». Так зимой 86-го допевала в уме «Ступени» на даче в Красновидове, на берегу Истры, гуляя с Сёмой и Львом Озеровым. Вообще «Ступени» написаны как бы запрограммированно Инной Варламовой. Как-то она попросила, чтобы я прочла свой «Госпиталь» ее приятельнице, переводчице с французского и веселой матерщиннице Жарковой.
— Ну, мать твою, до чего ж хорошо! — похвалила хозяйка дома. — Ну чтобы тебе, мать твою, подарить?
— Блокнот.
— Нет блокнота, — поискала в своем столе Жаркова — но вот, мать твою, возьми чистую телефонную книжку, — и протянула мне желтую — с обычный книжный формат.
А моя тезка Варламова и говорит: «Слушай, возьми да и напиши по стихотворению на каждую букву алфавита, по порядку».
— Ты что сбрендила? — возмущенно хохотнула я. — Где это видано, чтоб по заданной программе стихи сочинялись, — совсем сбрендила!
Сбрендила-не сбрендила, а запрограммировала мое подсознание. Начав писать поэму, не сразу я и заметила, что главки начинаются буквами, алфавитной лесенкой записной телефонной книжки. Заметила на букве Е. Вернулась к А, выстроила одиннадцатистрочную строфу и пошла-поехала вниз по алфавиту, а потом — вверх по нему.
А начала писать «Ступени» весной 85-го при самой первой завязи гласности и в расцвет антиалкогольной кампании Горбачева, когда вместе с Липкиным под фамилией Новрузовы пряталась в пансионате «Отдых» от органов, развязавших против нас, в особенности против меня, фантастически смешную и негласную кампанию с вызовами и посулами выслать из Москвы. А маленькие пьесы, беседуя, крутить в голове или распевать про себя, при других не умею. Они сами поют и вырываются из меня — не удержишь, но не при других.
Но вот незадача! Если я в своей комнате одна и просто мыслю, то по-Липкину получается, что бездельничаю, и, значит, ко мне можно в любое время, о чем-либо спрашивая или говоря, заходить надо-не надо. Бесконечно заходит меня поспрашивать насчет домашности и помощница по дому. Она не понимает, что я мыслю. Но Семен Израилевич вроде должен понимать. Но не понимает. То ли потому, что ему кажется, что все должны мыслить, в основном на ходу, как он, то ли действительно считает, что я — неотъемлемая от него часть. А когда я прерываю, мол, я эту твою историю из детства в сотый раз слышу, Семен Израилевич в сотый раз отвечает: «И Лев Толстой многажды в разговорах повторялся». И тут же рассказывает, как они с Васей Гроссманом если повторялись, то показывали друг другу на пальцах — сколько раз. Но то — Гроссман, а то — я. Видя, что мыслить не дают, я месяца за три до обретения компьютера пошла на уловку. Как бы на некую безвредную симуляцию. Начала самостоятельно с утра до ночи всю зиму учить английский. Заглянут, увидят меня с книгой и с тетрадью и уважительно не тревожат. За едой Сёма меня хвалит за упорную учебу, и я радуюсь. Но не в коня корм — учила, учила, да все забыла. Неспособная. Зато, похвастаю, поговорку на английском придумала, и меня похвалила одна американская славистка, — как хорошо: the time kills me, but I kill the time — время убивает меня, а я убиваю время.