Лена моя уже третий год находилась в санаторной больнице «Турист» по Савеловской дороге, и скоро ее должны были выписать. Днем и ночью моя девочка была стиснута до самого подбородка гипсовым корсетом, то ли я ее действительно перегрела на пуховой перине, то ли это был наследственный сколиоз, ведь и свекровь моя ходила в корсете. Осенью 62-го профессор Кон, консультировавший в писательской поликлинике, на мой вопрос наклонил мою одиннадцатилетнюю дочь: «Разве вы не видите, что справа у нее уже растет горбик? Я непременно возьму вашу Леночку к себе, в „Турист“, там будет и учиться, не бледнейте, все еще не поздно поправить, и не операционным, а консервативным методом. Не бледнейте, но приготовьтесь: года три ваша дочь будет находиться в „Туристе“ и еще, может быть, годочка два — в строящемся неподалеку от Химок специальном интернате, где я также буду главврачом».
Но ни своей побледнелости, ни своих чувств описывать не умею и не хочу, как не хотела описывать змеящееся удавное время нашего третьего этажа в Баку и безуспешно пыталась сравнивать его с вьющимися по стенам орнаментальными греческими стеблями и цветиками. О своем 62-м и 63-м говорить мне все равно что душу и мозги наизнанку выворачивать. Это не смешные, почти приключенческие годы метропольской поры, которые вспоминать — кайф. Потому что, пусть с некоторыми перехлестами, меня винили в том, что я сделала, а не в том, чего не совершала. Если я смогла пережить допсихушные два года и даже добиться с помощью полусимуляции разрешения на прописку в Московской области, то могу считать себя почти бессмертной. Но даже я, почти бессмертная, не в силах во всех подробностях повторить и моему закадычному компьютеру то, что со мной тогда происходило. Но, однако, загоню в компьютерную память, как меня начали загонять, а после я сама себя дозагнала в кремлевскую психушку.
Я все же, как мечтал мой муж Годик, поступила осенью 61-го на двухгодичные Высшие литературные курсы при Литинституте и жила, как и все слушатели этих курсов, в отдельной комнате студенческого общежития литинститута на Руставели. Но и в отдельные комнаты приехавших отовсюду членов союза писателей запрещалось въезжать членам их семей, особенно детям. Этого не мог учесть Годик, мечтающий закрепиться в Москве. Он, мягкий по характеру, даже пройдя войну, не мирился с жестокостью законов и вслед за мной прибыл с Леной в Москву, бросив работу в ведомственной газете «На трудовом подъеме». Через две недели комендант общежития, бывший вохровец, потребовал, чтобы моя семья съехала. Да и в какую школу столицы приняли бы Лену, чьи родители не имеют постоянной московской прописки? Прописка была у меня одной и то временная. Пришлось на месяц отдать дочь в интернат, о котором она в своей повести вспоминает с ужасом, и подыскивать что-нибудь в Подмосковье. Место нашлось во Внукове, мы забрали Леночку из интерната, определили во внуковскую школу и вызвали из Баку востроносенькую сестру моей мачехи, уютную тетю Тоню. Я приезжала к семье на субботу и воскресенье. Жить вчетвером на мою очень даже приличную стипендию было нелегко, но кое-как можно, да и гонорары случались, случались и платные выступления от бюро пропаганды в какой-нибудь дыре, например, в библиотечках при парках, были и такие. С рассказами о некоторых смешных эпизодах того времени, как, например, о выступлениях в паре с Асадовым, люблю вклиниваться в беседы, потому что мои «смешняки» — есть некое подтверждение того, что я училась на Высших курсах, свободно передвигалась в пространстве, писала доклады типа «Белеет парус одинокий», не ища бури. Но буря случилась, и вослед за бурей я погрузилась в туман, в «больничные седые ткани».
Буря в моей жизни случилась за четыре месяца до того, как медсестра в «Туристе», уведя мою покорную дочку в корпус — в бывшую барскую усадьбу, — вернулась и сказала: «Впервые встречаю такого ребенка, все плачут, расставаясь с родителями, а ваша идет и только косички теребит. Не плачьте, мамаша, дети здесь быстро привыкают. Правда, в корсете спят и учатся, лежа на животиках, но зато в бассейне раздеваются и плавают лечебно, и на лыжах лечебно скоро ходить начнут, а вокруг вон какая сосновая красота, такого перекатистого леса по всей Савеловке нету, все москвичи на станцию Турист лыжи смазывают».
Если бы в конце того июня я могла предвидеть, что в начале на редкость солнечного октября среди сосен, рыжих от рябины, я буду смотреть в спину моей покорно идущей девочки, теребящей кончики косичек, и сквозь слезы отмечать, что из-за покривившегося позвоночника один край подола ее школьной коричневой формы ниже другого, разве позволила бы себе все лето истерично тратить нервные силы на бессмысленные доказательства своей невиновности?