— Ничего не мог поделать, пришлось дать делу ход, — и он вытащил из ящика заявление нескольких студентов, дескать, они не хотят жить в одном общежитии с бытовой разложенкой. Но я убеждена, что это Тельпугов подбросил мысль о письме Новелле Матвеевой, чья подпись была первой, а уж потом она собрала еще несколько подписей. Новеллу Матвееву не виню. Она, которая дневала и ночевала у меня и часто досочиняла в моей комнате свои песни, высокоморальна и корила меня еще до скандала, что нехорошо себя веду, если с мужем не в разводе. А уж когда узнала, в каком якобы виде меня милиция застигла, не только сняла посвящение мне к песне «Развеселые цыгане по Молдавии гуляли», но и заявительное письмо написала. Да и моральный опыт у нее накопился, — писала заявление, к примеру, уборщице в парторганизацию, чтоб повлияла организация на гуляющего и пьющего супруга уборщицы. Нет, я на нее не обиделась — не могла Новелла уклониться от своей морали. Нет, я не держала зла и даже первая подошла к ней в 66-м году в д. т. «Переделкино». Значит, правильно определил Липкин, когда я ему в 67-м все рассказала, и в частности, как с Новеллой помирилась: «У тебя нет самолюбия». Нет, все же — есть. Но не истинное. Истинное самолюбие, это когда и голова и душа помнят. У меня — половинчатое. Только голова помнит. Но были и левые уклонисты. Например, Вознесенский, восторженно похваливший: «Баба ты что надо, если гуляла неглиже по Тверскому бульвару!».
В течение месяца Годик, чтоб меня удержать, так самоотверженно отстаивал мою честь, что это отрезало всякие пути к разводу. Он составил прошение о пересмотре дела и восстановлении меня в союзе писателей. Под этим письмом, скорее не о восстановлении правды, а о помиловании, подписались поэты Светлов, Смеляков, Соколов, Ваншенкин и Левитанский. Тогда же Годик продиктовал мне письмо волжанину о том, что я порываю с ним. И я подчинилась, в глубине души надеясь, что если меня восстановят, то восстановят и моего возлюбленного, ценящего как свою партийность, так и членство в СП. Я получила из города С. ответ, дескать, правильно он меня, хоть и любовно, называл мармышкой, не любовь у меня, а увлечение, и что я еще встречу настоящую любовь и тогда преодолею любые трудности. Жизнь показала, что мой возлюбленный волжанин был прав. Однако, что и говорить, пока мою Лену не проводила в ортопедический «Турист», насильственно прерванное чувство я тяжело переживала.
Само же прошение «о помиловании» возымело действие после того, как Смеляков, тоже левый уклонист, в кабинете оргсекретаря союза учинил разгром, о котором мне сам рассказывал: «Я перевернул в кабинете Воронкова стулья, а один поломал, дескать, ты, копана мать, сам, что ли, никогда в канаве не валялся? И вот за это вы исключили одну из лучших наших поэтесс?». А я в ответ начала уже маниакально твердить, что никакой канавы не было. Я буквально свихнулась на доказательствах моей невиновности, мол, со мной не могло случиться никакой канавы, потому что для меня каждое дерево, каждая травинка — живые существа со зрением и слухом… Это я твердила и в своих навязчивых внутренних монологах с начальником милиции, у которого на лацкане университетский значок, это я унизительно еще до учиненного Смеляковым скандала объясняла и на приеме у Воронкова, куда меня потащил Годик. Смеляков же мне не верил: «Валялась, ну и что с того? На здоровье!».
Особенно тяготило меня, что на секретариате, где заочно исключали, присутствовал Твардовский и проголосовал, поверил клевете. Его дача во Внукове была в километре-полутора от избы, где мы до самого октября снимали комнату. Еще до коллективного прошения я решила хотя бы перед Твардовским оправдаться и в полубезумьи, без предварительного звонка, отправилась к нему. Я искала не защиты и не восстановления в писательских рядах. Мне хотелось только одного — чтобы мне поверили, и главное, почему-то, чтобы — Твардовский. Переходя глубокий овраг, вспоминала, как в огромном холле цедеэля меня с ним зимой познакомили Смеляков и Ваншенкин. Смеляков отрекомендовал: «Она — не Алигер, не птичка, чирикающая на заборе, а настоящий талант». Хуже нет, когда одного возвышают за счет поношенья другого, что, увы, неистребимо бытует и в нынешней писательской среде. Я почти не слышала ни одной похвалы кому бы то ни было, чтобы при этом помнили завет Мандельштама: «Не сравнивай, живущий несравним». Видимо, и Твардовского резанула грубость Смелякова, он задумчиво протянул: «Да, не птичка на заборе, а поэт» и спросил меня:
— Почему вы никогда не приходите ко мне в «Новый мир»? Все постоянные авторы приходят, а вы — нет.
— Александр Трифонович, вы никогда не приглашали. Я и не думала, что к вам можно просто так взять да и прийти. Все у меня в отделе поэзии хорошо складывалось, и мне в голову не приходило беспокоить вас без серьезной причины.