А у Эфроса мы с Липкиным видели замечательные — «Женитьбу» Гоголя, «Месяц в деревне» Тургенева, а еще «Отелло». Спектакль, по-моему, иначе назывался. Мог бы называться и «Яго», сложный и подчеркнутый Эфросом современный характер которого задал шекспировской драме свежую остроту. Липкин, особенно в молодости, был театралом. А я лишь во время войны водила раненых из челюстно-лицевого госпиталя, где как раз и сорвала голос, на оперу «Евгений Онегин», которую давали аккуратно раз в неделю. В оперу ходили и тыловые генералы с генеральшами. Однажды, когда тенор-Ленский дал петуха, сразу из двух лож донеслось, как будто генеральши в кино находятся: «Звук, дайте звук!». Так что в театре я не сильная понимательница — хотя не те генеральши, и не те зрители, которые нам с Липкиным встретились в санатории Горячинска на Байкале.
…………
В 74-м и в 75-м годах Липкин переводил бурятский эпос «Гэсэр», за него ему присвоили звание заслуженного деятеля. После газеты «Московский литератор», где в 79-м, громя «Метрополь», Сергей Михалков высказался, что народы СССР подождут другого Липкина, «Гэсэр» отдали крепкому прозаику Владимиру Солоухину, но слабому стихотворному переводчику, и «Гэсэр» вышел в халтурном переложении. Но до «Метрополя» еще было далеко, и Липкина два лета подряд приглашали работать и отдыхать на берегу Байкала. Горячий источник, окруженный одноэтажными санаторскими корпусами, находился в густохвойной тайге, серооблачной от комаров. Меня, курящую, комары не слишком заедали. Но Липкина! Когда мы с ним шли к Байкалу, я, разгоняя над липкинской лысиной комаров, затягивала песню: «Вьется наша тесемочка По таежной тропе, я люблю тебя, Сёмочка, Человека в толпе».
«Человек в толпе» — название его стихотворенья. Липкин мне говорил, что свою первую книгу оригинальных стихов, счастливо вышедшую в год нашей с ним встречи навеки, он первоначально назвал «Человеком в толпе», подчеркивая свою затерянную человеческую судьбу, свою обыкновенность, свою неотличимость от других. Но куратор поэзии в «Совписе» Борис Соловьев, отлично знавший русскую изящную словесность, был против «Человека в толпе» — как бы не спутали с работой Ницше «Человек и толпа», и у Липкина в его 56 лет вышла первая книга под заголовком «Очевидец». Борис Соловьев — не лауреат Ленинской премии Егор Исаев, который понятия не имел, кто такая Руфь. Невежество простительней карьерного цинизма куратора поэзии, приватно читавшего наизусть в 60-е все еще запрещенного Гумилева. В 65-м году, когда я уже получила в «Совписе» 60 % гонорара за рукопись, пожилой краснолицый Борис Соловьев вызвал меня:
— Уберите все эти хорошие стихи, — отметил минусами, — их в книге — 80 %, они с религиозными мотивами, ненужными нам и вредными для народа, к тому же упаднические, и дополните книгу плохими стихами, вы пишете много и плохих — у вас тоже много, знаю как специалист по Блоку. Нам не нужны вторые Ахматовы и вторые Цветаевы.
Припертая безденежьем, я, стыжусь, не забрала рукопись и только нашлась воскликнуть:
— Вам и первые не нужны!
Этот диалог слышал находившийся в приемной стихотворец и философ мне неизвестно в какой области Вадим Рабинович. И теперь если встречаю его в доме творчества или на каких-нибудь вечерах, где он, как и на различных тусовках, бывает, видимо, часто, а я раз в два года, Рабинович меня приветствует: «Нам не нужны вторые Ахматовы и вторые Цветаевы!». И пересказывает рядом стоящим или сидящим, как я ответила Соловьеву: «Вам и первые не нужны!» — и смеется всем своим выпирающим животом, неясно с кем согласный — с уже давно почившим Соловьевым или со мною, устойчиво живой.
Вообще, мои две книжки, кроме первой в Москве, которой, если помните, мой земляк Гурунц дал зеленый свет, назвав «Верностью», шли туго. Мне зажигали либо красный, либо желтый свет, — книга «Виноградный свет» провалялась без движения в издательстве «Советский писатель» с 71-го до 77-го года, и в 78-м вышла наполовину сокращенной, правда, куратор поэзии, заменивший Бориса Соловьева, не требовал плохих стихов на замену, он позвонил мне и выразил недовольство:
— Критик Александр Михайлов правильно пишет во внутренней рецензии, что сборник надо усилить стихами о жизни наших тружеников, а вы находитесь на самой темной ступени поэзии, рассуждаете сама с собой о совести, о боге, что ли…
— Вы мне делаете незаслуженный комплимент. Ступень, на которой поэты говорят сами с собой о совести и о Боге — высшая ступень, — на ней Данте, Шекспир, Пушкин, Гете. Я же нахожусь действительно на темной, на самой нижней ступени поэзии, и не твердо стою на ней, а с пятки на носок покачиваюсь над бездной.