На Байкале островков из рыжих цветов не было, а может, и были в весенний сезон, а в летний — оранжевели только в тайге. Зато мы с Липкиным еще до Горячинска, еще в Улан-Удэ посетили дацан. Куда бы я с Липкиным раньше или позже ни ездила, он первым делом посещает храмы. Так, будучи во Львове, мы отстояли службу а униатской церкви, отсидели — в католической, в Пскове посетили недействующую старообрядческую, и так далее… Посещение храмов — настоятельная потребность Липкина, чья лирическая и эпическая поэтика, как мне думается, содержательно отличается от других поэтов тем, что Липкин изнутри каждой конфессии, каждой нации умеет трепетно, как изнутри собственной, видеть Создателя. Я, пожалуй, не вспомню никого из служителей муз, чья муза столь экуменистична.
Вот и в Улан-Удэ мы прежде всего отправились в дацан. Но не доехали, а километра полтора уважительно пешеходили к храму. За полкилометра воздух тихохонько зазвенел, такого воздушного звона я никогда в жизни не слышала. Липкин мне объяснил, что это — колокольчики дацана, и звенят круглосуточно при малейшем колебании воздуха. Только там я поняла, что воздух не бывает неподвижным даже в неподвижную погоду. Самого дацана, околдованная маленькими колокольчиками, почти сплошь висящими на наружных стенах, я не запомнила. Смутно помнится и бритоголовый, с узким и смуглым лицом в пурпуровом одеянии лама, показывающий нам Священную Книгу. Еще запомнились плакатики с крупными изречениями на древнем тибетском языке. На обратном пути, когда я вновь заговорила о нежном пенье колокольчиков, Липкин, обижаясь за все изваяния, которые я невнимательно осмотрела в дацане, учил меня:
— Надо быть полюбознательней, если б на твоем месте была Ахматова, она бы задала ламе еще больше вопросов, чем я. Это — единственный на территории СССР действующий буддийский храм, подумай только — мы сейчас почти на границе с кочевнической Монголией, не так давно принадлежавшей Китаю!..
Лекция грозила затянуться, а мне хотелось задержать в своих ушных раковинах переливчатую, легкокрылую музыку, и я прервала Липкина цитатой из его стихотворения: «За горами туман, — за туманом, — Вы подумайте только — Китай!». Липкин удовлетворенно рассмеялся — с одной стороны, понимая мою хитрость, а с другой — какому поэту не приятно, когда его цитируют?
Кстати, я часто цитирую его строки вовсе не затем, чтобы подластиться. Например, в тревожных обстоятельствах сегодняшней действительности сама себе повторяю не только тютчевскую строчку «День прошел, — и слава Богу», но и рефрен стихотворения Липкина: «Думать не надо, плакать нельзя». Казалось бы, — простой утешительный совет. Но разве это утешенье могло бы запомниться, если б оно не звучало в «Военной песне» раздумчиво-горьким повтором: «Думать не надо, плакать нельзя», меж страшными по своей реальности картинами военного времени? И если б не завершалось этим обнадеживающим рефреном-отчаяньем: «Думать не надо, плакать нельзя»? Между прочим, отчаянье гораздо сильней обнадеживает и придает стойкости душе, чем беспочвенная романтическая надежда. К чему, например, мне беспочвенно надеяться, что буду свободно владеть пространством и пускаться в чудесно рискованные путешествия? Гораздо лучше вывести в стихах утешительную для себя формулу, «что обратно пропорциональна Скорость тела скорости души».