Новрузовыми мы еще в позапрошлое лето сделались чисто случайно. Один внушительный Новрузов хотел поселить в «Отдыхе» свою мать с сыном, но те отказались, и нас по их путевкам, обрадованный, что путевки не пропадут, ввез настолько внушительный Новрузов, что паспортов не спросили. А в прошлое и это лето путевки на имя Новрузовых мы уже приобретали на месте, и никто не усомнился в подлинности наших фамилий. И мы, узнав о повестке, остались аж до самого сентября. И я, не оговариваясь, продолжала звать при других Семена Израилевича Семеном Ильичем, как он меня научил, — мол кем-кем, а Израилевичем Новрузов никак не может быть. И это, пожалуй, была единственная для меня трудность в «Отдыхе».
Да, я не успела перевести дыхания, чтоб и о том, смешном, рассказать, как утречком 12 сентября, не успела я за пять дней после приезда из «Отдыха» повыдергать запущенные зубы и удалить без наркоза нервы из тех, на которые бюгель сделают, явился милиционер, — если к 14.00 не явлюсь по повестке, он меня приведет приводом, и я сказала милицейской детине прямо в его квадратную будку: «Зубы болят, но ладно, явлюсь так, без бюгеля», — и квадратномордый ушел, сказав: «Безо всякого бюгеля, ваш бюгель в райисполкоме не нужен». А зубы болели зверски, и я решила спуститься в платную зуболечебницу, она как раз в нашем дворе. Но когда вышла из подъезда, от стены отлепились два хмыря и двинулись слева и справа от меня — к поликлинике, перед входом в нее я, догадавшись, рассмеялась: «Нет здесь никакого иностранца по фамилии Бюгель, зубы болят, хочу, чтоб обезболили», — но они не поверили, решив, что из поликлиники я собралась по телефону инкоров, а конкретно — какого-то Бюгеля вызывать, так делалось, — звонить не из дому, — в квартирах подслушка, — и когда не солоно хлебавши я вышла из кабинета, где сдуру ляпнула своей врачихе, в какое нехорошее место иду, а с болью — не хочется, а она, любительница анекдотов про умершего Брежнева, отказала мне в уколе, то вслед за мной из поликлиники вышли два этих хмыря и сопроводили до самого нашего подъезда: во как меня охраняли, особенно от иностранцев, а я еще морщилась, и из подъезда крикнула: «Скоро у меня будет бюгель!».
Но не успела я дыхание перевести, чтобы представить в семи лицах и уморительнейшее собеседование-допрос, который для меня после того подвала, а в особенности после функциональной неврологии — все равно что болтовня за чаем с шоколадом, которым когда-то, почти в детстве, тбилисские чекисты угощали Люську Копейкис, а я ей не поверила… Да, не успела дыхание перевести, как Галина в то мгновенье, когда я переводила дыхание, вклинилась, видно, все время вклинивалась, да я слух отключала:
— Расскажи, моя хорошая, как я пела у тебя на юбилее, ведь Алла Сергеевна еще меня не слышала.
Я догадалась, что Галине невтерпеж спеть знаменитой артистке, но почему-то до моего приезда не удалось, хотя Бови над ней шефствовали, — в клинику бесплатно устроили и всюду возили. Значит, я обязана как-то завлечь, но ведь не песнями на мои слова, — при всем моем хвастовстве это неприлично. Полагая, что подтянутая Алла Демидова, скорей всего, ценит краткость и конкретность, я обернулась к ней, ничуть не лукавя:
— У Галочки редкое свойство не затуманивать поэтического слова, а, напротив, — высвечивать и прояснять. Особенно хорошо звучит Цветаева, Галина соединила своей музыкой парижский цветаевский цикл, и получилась изумительнейшая баллада «Любви старинные туманы». А как Галочка трижды страстно повторяет: «Я буду бешеной Кармен!». Мы с Липкиным эту вещь сотни раз слушали.
— Разве только одну эту вещь, моя хорошая?
— Галя мне рассказывала о своем репертуаре, — в голосе Аллы Демидовой слышалась простая и снисходительная непреклонность. И я поняла, что она заведомо не желает слушать, что — несправедливо и неблагодарно, и еще поняла: Галина этого не ей, а мне не простит, — еще и поэтому у четы Бови вовсе не с Аллой Демидовой, а со мной начнется проблема.
Галина помрачнела и перевела разговор на свою коронную тему: посмотрите на вон те уже голые горы, а скоро все еще больше оголится. Какая тоска жить в Швейцарии среди голых гор, особенно поздней осенью. У нас на Ставрополье тоже листва опадает, но это в отрытой степи происходит красиво, не вызывающе. На ровной степи — никакого каменного мрака. А тут, в Швейцарии, в это время года — сплошной мрак!
«Боже мой, — подумала я, — солнце во всю обозримость, так как же себя чувствует Галина, когда дожди или холодные туманы?»
«Уже успокойся!» — говорю я Галине и объясняю Алле Демидовой это, ставшее домашним, выражение, таким образом показывая, насколько мы с Галиной сроднились. Жан-Марк слушает мой рассказ и успокоенно улыбается, — ему, швейцарцу, вряд ли при посторонних приятно слышать, как его русская жена хает Швейцарию. А может, привык. Но Галя снова что-то говорит о несовершенствах Швейцарии и преимуществах Ставрополья, и я, отключив слух, смотрю в автомобильное стекло на солнечноснежные вершины и уже появляющиеся островерхие немецкие дома, более строгие и менее увитые цветами, чем французские, во всяком случае — в этой части Швейцарии, по которой сейчас не катим, а едем.