Киту никогда еще не делали предложения, и он не знал, как вести себя. Хуже того, это было даже не предложение. Его согласие считалось предрешенным. Так уверена была Лабискви в успехе, таким ярким светом сияли ее глаза, что он удивился, почему она не обхватила его шею руками и не склонила головку к нему на плечо. Потом он понял, что, несмотря на всю силу ее чувства, ей неведомы милые приемы любви. Между первобытными дикарями они не приняты. Ей негде было им выучиться.
Она воспевала счастливое бремя любви, а он мучил себя, не решаясь огорчить ее правдой. Наконец, ему представился удобный случай.
— Но послушайте, Лабискви, — начал он. — Вы уверены, что Четвероглаз рассказал вам всю историю Паоло и Франчески?
— Она всплеснула руками и засмеялась счастливым смехом.
— О! Разве есть продолжение! Я так и думала. Любовь должна быть бесконечна. Я обо многом Думала после того, как зажгла свой костер. Я…
Но тут, в пелене падающего снега, возле костра появился Снасс, и Кит упустил случай объясниться.
— Добрый вечер, — угрюмо буркнул Снасс. — Ваш товарищ тут наделал дел. Я рад, что вы оказались благоразумнее его.
— Вы должны рассказать мне, что случилось, — сказал Кит.
— Белые зубы угрожающе сверкнули из-под усов старика.
— Да, я вам расскажу. Ваш друг убил одного из моих людей. Этот слюнтяй Мак-Кэн сдался при первом выстреле. Он уже никогда не убежит. Мои охотники гонятся за вашим другом по горам — догонят его. До Юкона ему не добраться. А в отныне будете спать у моего костра. И никакие разведок с молодежью. Я сам буду присматривать за вами.
Жизнь у костра Снасса доставила Киту много новых затруднений. Он стал гораздо чаще встречаться с Лабискви. Ее нежная, невинная, откровенная любовь пугала его. Она не спускала с не го влюбленных глаз и ласкала его каждым взглядом. Много раз он пытался рассказать ей о Джой Гастелл, и много раз ему приходилось сознавать что он жалкий трус. Хуже всего было то, что Лабискви была так мила. На нее было приятно смотреть. Проводя время с нею, он не мог себя уважать и чувствовал, что ее общество доставляет ему удовольствие. Первый раз в жизни он близко знакомился с женщиной, и душа Лабискви была так чиста, так невинна, что он скоро знал ее всю до мельчайших черточек. Он вспомнил Шопенгауэра и понял, что мрачный философ ошибался. Узнать женщину, так, как Кит узнал Лабискви, значило понять, что все женоненавистники — больные люди.
Лабискви была удивительна, но он оставался верен Джой Гастелл. Джой умела сдерживать себя, над ней властвовали все запреты, наложенные на женщин цивилизацией, и все же ему казалось, что душой она такая же, как Лабискви.
И Кит много узнал о самом себе. Он вспомнил все, что знал о Джой Гастелл, и понял, что любит ее. Но и Лабискви доставляла ему много радости. А разве эта радость не любовь? Разве она называется как-нибудь иначе? Да, то была любовь. И он был потрясен до глубины души, обнаружив в себе эту склонность к многоженству. В Сан-Франциско ему приходилось слышать, будто мужчина может любить двух или даже трех женщин сразу. Но он не верил этому. Да и как он мог поверить, не убедившись на собственном опыте? Теперь было совсем другое дело. Он действительно любил двух женщин и, хотя он чаще бывал убежден, что любит Джой Гастелл сильнее, бывали минуты, когда он думал обратное.
— На свете, должно быть, очень много женщин, — сказала однажды Лабискви. — И женщины любят мужчин. Скажите мне, много ли женщин любило вас.
Он не ответил.
— Скажите же, — настаивала она. — Верно, очень много.
— Я никогда не был женат, — уклончиво сказал он.
— И другой у вас нет? Другой Изольды, там, за горами?
И вот тогда-то Кит понял, что он трус. Он солгал. Он солгал невольно, но все же солгал. С нежной улыбкой он покачал головой, и, когда увидел, как Лабискви вспыхнула от счастья, на его лице отразилась такая любовь, какую он в себе и не подозревал.
Он попытался оправдаться перед самим собой. Все его доводы были, бесспорно, иезуитством, и тем не менее у него нехватало мужества разбить сердце этой женщины-ребенка.
Снасс еще больше усложнял его положение.
— Всякому грустно видеть свою дочь замужем, — говорил он Киту, — по крайней мере всякому человеку с вооброжением. Это тяжело. Даже мысль об этом тяжела. И тем не менее Маргарэт должна выйти замуж — таков закон жизни.
— Я суровый, жестокий человек, — продолжал Снасс, — но закон есть закон, и я справедлив.
Здесь, среди этих первобытных людей, я сам — закон и правосудие.