— Нет! Нет! — закачала она головой, все ее тело, трепетавшее в его руках, воспротивилось этому предложению. — Я знаю. Я много думала. Тоска по миру одолеет тебя, долгими ночами она будет грызть тебе сердце. Четвероглазый умер от этой тоски. И ты умрешь тоже. Выходцы из мира не могут здесь жить. А я не хочу, чтобы ты умер. Мы пройдем через снежные горы южным проходам.
— Милая, послушай, — настаивал он. — Мы должны вернуться.
Она зажала ему рот своей рукавицей.
— Ты любишь меня? Скажи, что ты любишь мена.
— Я люблю тебя, Лабискви. Ты моя чудесная возлюбленная.
И снова рукавица помешала ему говорить дальше.
— Мы пойдем к тайнику, — решительно сказала она. — Он в трех милях отсюда. Идем.
Он упирался. Она тянула его за руку, но не могла сдвинуть с места. Он почувствовал искушение сказать ей, что за горами его ждет другая женщина.
— Ты сделаешь большую ошибку, если вернешься, — сказала она. — Я… И только дикарка, и я боюсь мира. Но больше всего я боюсь за тебя. Вышло так, как ты говорил мне. Я люблю тебя большие, чем себя. Нет слов, чтобы выразить, что творится в моем сердце — оно пылает ярче этих звезд. Разве я могу рассказать тебе об этом? Вот мое сердце — смотри.
Она сдернула с него рукавицу, просунула его руку к себе под шубку и положила на сердце. Все сильней и сильней она прижимала его руку. И он в тишине услышал биение, биение ее сердца, и понял, что каждый удар — любовь. Она медленно отстранилась от него и, продолжая держать его за руки, пошла к тайнику. Он не мог сопротивляться. Казалось, что его влечет само сердце, то самое сердце, биение которого он чувствовал на своей ладони.
Наст, покрывший за ночь талые снега, был так прочен, что их лыжи быстро скользили вперед.
— Тайник здесь, за деревьями, — сказала Лабискви Киту.
Но в следующую минуту она схватила его за руку и остановилась в изумлении. Перед ними весело плясало пламя небольшого костра, a у костра на корточках сидел Мак-Кэн. Лабискви что-то пробормотала по-индейски.
— Я боялся, как бы вы не удрали без меня, — сказал Мак-Кэн, и глаза его лукаво блеснули. — Я все время следил за девушкой, и когда она притащила сюда лыжи и провизию, я тоже приготовился. Костер? Не беспокойтесь, он не опасен. Лагерь спит и похрапывает, а дожидаться вас мне было холодновато. Ну что ж, отправимся?!
Лабискви растерянно взглянула на Кита, но живо овладела собой и заговорила. В словах ее зазвучала решимость человека, не привыкшего полагаться на других.
— Мак-Кэн, вы — собака, — прошептала она, и в глазах ее вспыхнул дикий гнев. — Я знаю, что вы подымете весь лагерь, если мы не возьмем васс собой. Отлично. Мы вынуждены вас взять. Но вы знаете моего отца. Я такая же, как он. И вы будете исполнять свою долю обязанностей. Я заставлю вас слушаться А если вы выкинете какую-нибудь гадость, вам придется раскаиваться, что вы пошли с нами.
На рассвете они были среди холмов, которые лежали между равниной и горами. Мак-Кэн предложил сесть и позавтракать, но они продолжали итти. И только когда после полудня растаял наст и лыжи стали проваливаться, они сделали первый привал.
Лабискви рассказала Киту все, что знала об этой местности, и объяснила, как она собралась обмануть погоню. Отсюда было только два выхода — один на западе, другой на юге. Снасс немедленно отправит молодых воинов стеречь эти два прохода. Но на юге есть еще один проход. Правда, он доходит только до половины хребта, а там сворачивает на запад и, миновав три перевала, выходит на главную тропу. Но, не найдя их следов на троне, индейцы решат, что беглецы направились западным проходом и вернутся назад. Им и в голову не придет, что Кит и Лабискви рискнули пойти самой длинной дорогой. Оглянувшись назад на тащившегося позади Maк-Кэна, Лабискви вполголоса сказала Киту:
— Он уже жует. Это нехорошо.
Кит оглянулся. Ирландец тайком грыз мясо карибу, выкраденное из вверенного ему мешка.
— Между привалами не есть, Мак-Кэн! — приказал он. — В горах нет дичи, мы разделили всю провизию на равные порции.
К часу дня наст растаял, и лыжи стали проваливаться. Был устроен привал, и они впервые закусили после побега. Кит оглядел припасы. Мешок Мак-Кэна глубоко огорчил его. Ирландец набил свой мешок таким множеством серебристых лисьих шкурок, что для мяса в нем оставалось совсем мало места.
— Я не знал, что захватил их так много, — оправдывался он. — Я укладывался в темноте. Их можно будет продать за хорошие деньги. Но у нас есть ружья, и нам еще будет попадаться дичь.