Настало время, когда вышли все их запасы. Зубчатые горы остались позади, перевалы понизились, им открылся желанный путь на запад. Но силы их истощились, пищи не было. И вот однажды они легли с вечера, а на утро не могли встать. Кит, ползая на коленях, собрал хворост и развел костер. Но Лабискви не могла даже сесть. Она падала при каждой попытке подняться. Кит опустился рядом с ней. Он слабо усмехнулся той механической привычке, которая заставила его разжечь никому не нужный костер — варить было нечего, и день стоял теплый. Мягкий ветерок шумел в сосновых ветках, всюду под снегом гремела музыка незримых ручейков.
Лабискви лежала в забытьи. Грудь ее так незаметно вздымалась, что Кит много раз думал, что она уже умерла. Подвечер он услышал беличье цоканье. Волоча тяжелую винтовку, он поплелся по лужам. Он полз на четвереньках, вставал, падал, а перед ним скакала белка, дразнила его своим цоканьем и медленно уходила от него. Он не мог выстрелить сразу, а белка ни минуты не стояла на месте. Много раз падал он в мокрый снег и плакал от слабости. Много, раз пламя его жизни начинало меркнуть. Он тонул во мраке. Наконец, он упал в обморок. Вечерний холод привел его в себя. Его мокрая одежда примерзла к насту. Белка исчезла, и, после отчаянных усилий, он дополз до Лабискви. Его слабость была так велика, что он проспал всю ночь, не видя снов.
Солнце было уже высоко, та же самая белка прыгала по деревьям, когда Кит проснулся от прикосновения руки Лабискви к его щеке.
— Положи свою руку на мое сердце, любимый, — сказала она. Слабый голос ее казался далеким. — Мое сердце полно любви, ты держишь ее в своей руке. — Много времени прошло, прежде чем она заговорила снова. — Не забывай, что на юг пути нет. Это хорошо известно людям Карибу. Выход на западе, мы уже почти достигли его, и ты будешь спасен.
Кит погрузился в забытье, похожее на смерть, но она снова разбудила его.
— Прижми свои губы к моим, — сказала она. — Я хочу так умереть.
— Мы умрем вместе, любимая, — ответил он.
— Нет.
Слабым движением руки она остановила его. Голос ее был почти не слышен, и все же он уловил каждое олово.
Потом рука ее полезла под капюшон шубки, вынула оттуда какой-то мешочек и вложила его в руки Кита.
— Теперь губы, любимый. Твои губы на моих губах, твоя рука на моем сердце.
И в этом долгом поцелуе ело снова окутал мрак. Очнувшись, он понял, что остался один и что ему суждено умереть. И он устало радовался смерти.
Рука его лежала на мешочке. Улыбаясь своему любопытству, он дернул за шнурок, и из него посыпались кусочки пищи. Он узнал каждый кусочек. Все это Лабискви украла у себя самой: корочки хлеба, припрятанные еще до того, как Мак-Кэн потерял муку, огрызки мяса карибу, наполовину пережеванные, нетронутая задняя заячья нога, задняя нога и часть передней белого хорька, надкусанное крылышко и ножка зимородка — жалкие объедки, трагическое самоотречение, распятие жизни, — крохи, украденные беспредельной любовью у беспощадного голода.
С безумным смехом Кит высыпал все это на лед и снова погрузился в забытье.
Он видел сон. Юкон высох. Он блуждал в его русле между грязных луж и промерзших скал и подбирал крупные золотые зерна. Они были очень тяжелы, но он открыл, что их можно есть. И он пожирал их с жадностью. В конце концов, за что же люди ценят золото, как не за то, что его можно есть.
Он проснулся на другой день. Мысли его были до странности ясны. Зрение окрепло. Знакомая дрожь, ни разу не покидавшая его за время голода, исчезла, все тело его ликовало. Он чувствовал себя блаженно. И только повернувшись, чтобы разбудить Лабискви, он вспомнил все. Он стал искать огрызки нищи, высыпанные им ив мешочка на снег. Они исчезли. Он понял, что это их он принял в бреду за золотые зерна. В бредовом сне он вернул себе жизнь, приняв жертву Лабискви, которая вложила свое сердце ему в руку и показала ему, на какое чудо способна женщина.