На исходе второй половины дня, уже успешно поохотившись, Фритти оказался возле большого тихого водоема, который лежал среди болотистых земель, весь заросший высокими травами и тростником. Вдали золотило Мурряну опускающееся солнце, да и водоем казался лужей тихого пламени.
Припав к земле, Хвосттрубой понюхал воду. Она пахла солью; он не стал ее пить. Пресная вода была на Лапоходных редкостью. Вполне сытый, он часто испытывал жажду.
Теперь, склонившись над водоемом, он заметил странную штуку: кота, темношерстного, но со звездочкой-отметинкой, похожей на его собственную. Удивленный, он отскочил. Едва он это проделал, водяной кот тоже испугался и скрылся. Когда же он медленно придвинулся, тот, другой, осторожно взглянул на него сквозь спокойные воды. Ощетинившись Хвосттрубой зашипел на чужака — который сделал то же самое, — но когда он припадал к земле, в воду свалился камешек, задетый лапой. Там, где он плюхнулся, поверхность воды исказилась расширяющимися кругами ряби. Водяной кот прямо на глазах распался на куски, на плавучие осколки, и пропал. Только когда морда чужака снова сложилась, приняв то же изумленное выражение, что было и на его морде, до Фритти дошло: это не настоящий зверь, но призрак или водяная тень, передразнивающая каждое его движение.
«Вот, значит, на что я похож? — удивился Фритти. — Этот щуплый малыш и есть я?» Он долгое время просидел, молча разглядывая водяного Фритти, покуда не спряталось солнце и не потемнела наконец лужа. Вверху появилось Око Мурклы, и воздух наполнился деловитым кишением летающих насекомых.
Как во сне, он расслышал звук, низкий звук на фоне отдаленного ропота Большой Воды. Монотонный голос пел песню — необычный голос, глубокий, но все же слабый, полный странного неблагозвучия:
Кругами кружит оно, кружится около круга, Жуком дребезжит и зудит стрекозою упруго — О нежной Надежде-невежде… И сызнова, снова Кругами кружит оно, кругло кружит возле Слова.
Фритти стоял удивляясь. Кто бы это мог распевать такую песню на Лапоходных пустошах? Он тихо пробрался сквозь тростник, росший по краю водоема, следуя за голосом к его источнику, на дальнюю сторону. Пока он подползал сквозь колеблющиеся стебли, песня зазвучала снова:
Так, выпуча глазки, средь ряски, без лишней огласки Звенит Изумление, звук свой пасет без опаски, И все безымянные знают, как снова-здорово Кругами кружит оно, кругло кружит возле Слова.
Когда пыхтящий голос вновь затих, Хвосттрубой приблизился к месту, откуда он, видимо, исходил. Он не чуял никакого необычного запаха, только дух болотной соли да вонь ила. Он развеял хвостом рой водяных мух и пробился сквозь тростники.
Сидевший на краю водоема был большой зеленой лягушкой — глотка ее вздувалась и опадала, брюхо увязало в иле. Когда Хвосттрубой медленно подошел сзади, лягушка не обернулась, только сказала:
— Добро пожаловать, Хвосттрубой. Присаживайся, потолкуем.
Ошеломленный Фритти обошел ее и опустился на подстилку из ломаных стеблей среди илистой отмели. Казалось, все знали его имя и занятие.
— Я слышал вашу песню, — сказал он. — Откуда вы меня знаете? Кто вы?
— Да Матушка Ребум я. Мой народ стар, а я — самая старшая. — Говоря, она моргала большущими глазами. — Мы, Квакусы, знаем здесь, на болотах, все — воду и погоду, камень и пламень. Бабка моя, угощаясь мошками, сидела на этом водоеме, еще когда собаки летали, а коты плавали.
Не изменив выражения морды, не шелохнувшись, Матушка Ребум — как бы подражая своей прародительнице — высунула длинный серый язык и — хап! — схватила мошку. Проглотив, продолжала:
— Топтыжка лапчатый, уже пять солнц, как я заслышала тебя у себя на болоте. Глупенькие чайки принесли словечко о том, как ты расхаживаешь туда-сюда по илистым полям. Блоха и муха принесут весточку о тебе, когда ты уйдешь. Ничто из того, что шастает по Шурум-Буруму, не ускользнет от слуха старой Матушки Ребум.
Фритти уставился на громадную лягушку; серебряный свет Ока испещрял ее шершавую спину.
— Что за песню вы пели? — спросил он. Матушка Ребум издала квакающий смешок. Распрямила ноги и приподнялась. Повернувшись боком чтобы видеть Фритти, снова тяжко плюхнулась на место.
— Ах, — сказала она, — это была песнь силы. После Дней Огня Квакусы употребляли уж такие сильные мелодии, чтобы океан удержался у себя в глубине, а небо нерушимо висело вверху! Впрочем, моя-то песня вовсе не такая великая и честолюбивая. Я пела ее, чтобы тебе повезло в путешествии.
— Мне? — спросил Фритти. — Почему мне? Разве я когда-нибудь что-то для вас сделал?
— Ничегошеньки, конечно, мой пушистый головастик, — веселясь, пропыхтела лягушка. — Я пропела ее, чтобы сослужить службу другому, которому очень обязана, — кое-кому, кто даже и постарше Матушки Ребум. Тот, кто просил меня помочь тебе, обошел всю землю еще тогда, когда на болотах древности восседал Квакуум Великий, отец моего народа, — или мне по крайней мере так сказывали. Могущественный у тебя защитник, котишка.
Хвосттрубою показалось, что он разгадал смысл ее слов. Если так, то он все еще под покровительством оберегающего видения. Эта мысль сделала теплее холодный ветер, носившийся над соленым болотом.
— Однако не рассчитывай — продолжала Матушка Ребум, — целиком освободиться от обязательств. Твой друг поведал мне, что ты участвовал в великих делах, которые приключились на северо-западе, верно? — Фритти не возражал. — Ладно, тогда ты расскажешь мне свою историю, потому что эти безмозглые чайки притащили мне одни обрывки да осколки. Я не могу полновластно править Шурум-Бурумом, Болотом в Центре Мира, пока меня не известят о событиях, происходящих на окраинах.
Болото в Центре Мира. Фритти улыбнулся про себя и приступил к долгому своему рассказу.
Был почти уже Час Глубочайшего Покоя, когда он подошел к концу. Матушка Ребум все время просидела тихо, в упор разглядывая его выпученными глазами. Когда он окончил, поморгала и снова молча села; горло у нее пульсировало.
— Что ж, — наконец сказала она. — Похоже на то, что в луже у котов и в самом деле приключилось множество великих всплесков. — Она остановилась, чтобы ухватить в ночном воздухе низко пролетавшее насекомое. — Живоглот был силой, великой силой, и от его падения много пойдет кругов по воде. Теперь я понимаю, почему беспокоен твой дух, мохнатая спинка.
— Беспокоен? Почему вы так говорите?
— Почему? — пропыхтела Матушка Ребум. — Да потому, что знаю. Следила за тобой, когда ты увидел водяную тень. Полночи слушала твою песню. На сердце у тебя неразбериха.
— Вот как? — Фритти не был уверен, что ему нравится оборот, который приняла беседа.
— О да, мой храбрый любопытный головастик… но не бойся. Если только послушаешь моего совета — благополучно отыщешь свой путь. Одно запомни, Хвосттрубой: все твои горести, все поиски, все скитания и сражения — всего-навсего пузырик в мировой луже.
Фритти почувствовал, что его одернули, и слегка рассердился.
— Что вы имеете в виду? Много важных событий произошло с тех пор, как я ушел из дому. Большинство произошло не по моей вине, но участие я в них принимал. Даже, может быть, без меня дела пошли бы и хуже, — не без гордости заключил он.
— Допускаю. Да не ощетинивайся так, пожалуйста, — хихикнула старая лягушка. — Ответь мне вот на что: покрыл ли снег Закот?
— Теперь, пожалуй, да. Но что с того? Скоро весна.
— Точно, мой кисик. Ну а птицы вернулись в Крысолистье?
Хвосттрубой не был уверен, что понял суть вопроса.
— Вернулись многие из крылянок … это тоже верно.
Матушка Ребум улыбнулась зеленой беззубой улыбкой:
— Отлично, больше я тебе вопросов не задам. Мне и самой видно из-под лилий моего водоема, что солнце все еще ежедневно пересекает небо. Ну, теперь понимаешь?
— Нет, — упрямо сказал Фритти.
— Речь вот о чем. Ко времени, когда придет другая зима и перейдет в другую весну, Холм Закота и все Живоглотовы творения полностью исчезнут — задержавшись разве что в памяти. Придет и уйдет не слишком много зим — и ты, и я тоже исчезнем, оставив после себя только кости, чтобы они послужили домом для крошечных созданий. И знаешь что, храбрый Хвосттрубой? Мировой танец ни в одном шаге не запнется от этих исчезновений.